Не дела Лаптева, его критика больше всего озлобляли Максима Максимовича: делай свое дело, что-то обновляй и выдумывай, но язычок попридержи. «Ничего, пусть поплюхается голубок, пусть похозяйничает». Утюмов был уверен: Лаптев еще больше противопоставит себя коллективу и тогда будет ясно, кто чего стоит. Да, но станет ясно слишком поздно, Максим Максимович уже определится на новой должности. А пока Лаптев будет язык чесать… И, пожалуй, что-то начешет на голову директора.
4Май и июнь в Новоселово были теплыми и засушливыми; они всегда в этих местах теплые и засушливые, лишь в самом конце июня и начале июля начинают помаленьку выпадать дожди, а потом, когда созреют хлеба и в поле выйдут комбайны, со всех сторон вдруг наплывают запоздалые ненужные тучи, воздух сереет, мутнеет, все вокруг окутывается сырым туманом, и начинается скучное, утомительное ненастье.
Утюмов часто мучился вопросом: почему такая незавершенность, неслаженность в природе? И не только с дождями. Весна тут поздняя, на Украине уже траву косят, свежую редиску и клубнику едят, а на лугах в Новоселово только-только проступает девственная зелень, робкая, бледная, нерешительная. Лето страшно короткое и без пользы жаркое; в мае держи наготове пальто — может выпасть снег; земля подстывает и в конце августа. Эх, перекромсать бы все: лето сделать прохладнее и, главное, намного длиннее, августовские и сентябрьские обильные дожди перенести на май и июнь, а весенние и летние заморозки ликвидировать, — ведь если в совокупности брать (по валу-то!), климат не плох, всего хватает. Нет, недоработала матушка-природа, подхалтурила, не одни люди халтурят. Жизнь складывалась совсем не так, как хотел бы Утюмов…
Он был почти уверен, что сразу после отпуска его переведут или в областной город, или в райцентр, никто вроде бы не возражал, и говорили сочувственно: «Да, да, конечно, при такой работе болезней не избежать, к тому же возраст. Понимаем…»
Кем хотели назначить — не сказывали, да Максим Максимович и не допрашивался, но разузнавал, где какая подходящая должность не занята или будет вскоре освобождаться. Коротко говоря, кое-какие приличные должности были у него на примете, но постепенно их заняли, и Максим Максимович начал тревожиться. Тревога оказалась небезосновательной. Когда он в конце двухмесячного отпуска, после всех врачебных осмотров и лечений, заявился к своему старинному приятелю, «важному лицу» в райцентре, который родился в одной с ним деревне, тот сказал со вздохом:
— Придется тебе еще какое-то время пожить в Новоселово. А потом посмотрим… Может быть, к зиме…
«Понабрал всяких», — подумал Максим Максимович со злобой о Лаптеве, считая новичка, если не полностью, то частично, виновником своей неудачи, и ввернул несколько критических фраз о своем новоиспеченном заме, надеясь, что «важное лицо» поддержит его. Но приятель нахмурился.
— Не делай, пожалуйста, скоропалительных выводов. Не с улицы человек, а бывший директор эмтээс, орден Ленина имеет. Такие ордена запросто так не дают.
С тем и вернулся в Новоселово Максим Максимович, сделав вывод: с Лаптевым надо быть осторожнее.
Утюмов удовлетворил просьбу Птицына, назначив его начальником отдела кадров, Директор побывал в областном управлении сельского хозяйства и позвонил Лаптеву.
— Хорошо, пусть поработает в отделе кадров, — сказал Иван Ефимович.
В мае прислали нового главного агронома. Мухтарова Андрея Сагимбаевича. Казах. Глаза упрямые, колючие, весь человек отражен в них. Однажды застрял Андрей с машиной, прошагал километров тридцать, подошел к конторе и, счищая с сапог пудовую грязь, залился смехом. Долго потом рассказывал, как они с шофером вытаскивали из болотины «газик» и всю ночь брели под проливным дождем. Многое в Мухтарове было неясно Максиму Максимовичу, новичок проступал как из густого тумана.
После отпуска Утюмова прошло месяца три, а ему казалось, что целая вечность отделяла его от тех дней. Тяжкое настроение растягивало время. Вроде бы ничего страшного не случилось: он по-прежнему директорствует, ему обещают (все же твердо обещают!) место в городе и со здоровьем не хуже, чем было, даже лучше, а на тебе — порою тошнехонько, хоть вой.
Он впервые полно, остро ощутил, как трудно, как неприятно работать с людьми, которые не ценят тебя и которых не понимаешь ты, и радовался за свое прошлое, когда он каждого специалиста, конторского служащего просматривал со всех сторон, долго изучал, прежде чем приблизить к себе, когда его слово было непререкаемо. Это вовсе не значит, что Утюмов не терпел возражений, не принимал критики, дело в другом: за вежливыми словами Лаптева, Мухтарова, секретаря парткома Весны и девчонки Дубровской он улавливал спокойное к себе безразличие; видел, что без него обходятся, что не нужен им. Бывает, спорит человек, ругается, глядит злыми глазами, кажется, ударить готов, а все же признает твой директорский авторитет, чтит тебя; разговаривая с таким, Максим Максимович чувствует в себе какую-то уверенность, твердость даже и тогда, когда приходится признавать поражение, идти на попятный… Теперь не то. Возникало странное сравнение. Сидишь у радиоприемника и сквозь треск, шум в эфире едва улавливаешь приятную музыку; вот она появилась и вновь исчезла в шумах, ищешь, но ее как будто и не было. Свое теперешнее положение он сравнивал с этими неприятными радиошумами, когда нужный настрой души, прежняя уверенность, спокойствие лишь чуть-чуть улавливались и тут же бесследно растворялись.
«Все идет к одному, — печально, в который уже раз повторял себе Максим Максимович. — Вот и Птицын ускользнул, как щуренок. Понаехали всякие…»
Никогда раньше он не анализировал свои действия, не раздумывал, правильно или неправильно поступает, почти все тотчас же забывалось, теперь — нет, и это «нет» вызывало в нем чувство тревоги, которое было тягостно из-за своей неотвязчивости. Чаще других маячил в его мыслях Лаптев.
При первых встречах он не видел в нем соперника, хоть и наслышан был о его прежних заслугах. Перед ним стоял не первой молодости человек, с болезненным в крупных морщинах лицом, привыкший к тихой кабинетной работе. То был великан — в прошлом. Максим Максимович почему-то думал, что главный зоотехник все перезабыл, чему учился в институте, что практик из него никакой и будет он в совхозе слепо тыкаться, как новорожденный котенок. Он посматривал на Лаптева несколько свысока, говорил с ним, как и со всеми подчиненными, чуть-чуть снисходительно. Сколько раз ругал себя за то, что даже не побывал с ним на ферме, не поинтересовался, как тот ведет себя с народом, все стремился быстрее в город удрать — идиот!
Когда Утюмов пришел на квартиру Лаптева, его подивило обилие книг по сельскому хозяйству; они стояли в шкафах, лежали на столе, на подоконниках, на полу.
— Надо нам увеличить маточное поголовье свиней, — сказал ему Лаптев.
— Увеличиваем, — холодно отозвался Максим Максимович, полагая, что главный зоотехник начнет сейчас втолковывать ему что-то общеизвестное, до чего он и сам был охоч.
— Процент маточного поголовья у нас слишком низкий. На первое января было всего только двенадцать процентов.
— Ну!?
— Структуру стада надо изменять. И резко. Мало маток — мало поросят.
Утюмов нетерпеливо вздохнул, как бы желая сказать этим: «Ну зачем ты говоришь такое? Будто не знаю…»
— От увеличения маточного поголовья зависит все. — Лаптев раскрыл блокнот. — У меня вот тут записаны кое-какие цифры из практики Увайтского совхоза. На первое января шестидесятого года увайтцы имели двенадцать тысяч триста тридцать свиней. Маточное стадо тогда составляло восемнадцать процентов. Было получено в тот год около восемнадцати тысяч поросят. В следующем году количество маток, а точнее, процент маточного поголовья несколько снизился, снизился и выход поросят. Это учли. Еще через год маточное стадо было доведено до двадцати восьми процентов. Общее поголовье при этом увеличилось совсем незначительно. А поросят народилось двадцать пять тысяч. На начало шестьдесят четвертого года маточное поголовье довели до шестидесяти процентов. Народилось более сорока тысяч поросят. Свинина пошла сплошным потоком. А ведь простое, казалось бы, изменение структуры стада. Теперь совхоз их стал крупным производителем свинины в стране.
— Дело тут не только в маточном поголовье, — раздраженно прервал Лаптева Утюмов. — Нельзя сводить все проблемы, успехи и не успехи только к маточному поголовью.
Утюмов утрировал, он понимал, что хотел сказать Лаптев, но изображал, будто плоховато понимает. «Как говорит? Думает, что перед ним студент или свинарка, а не директор». Он и без Лаптева знает, что маток надо иметь побольше, не хряки и не боровы же родят поросят. Когда-то, в давние годы, требовали только сведения «по общему поголовью». Дай больше «голов». И давал, непременно указывая в отчетах: «достигнуто некоторое увеличение поголовья свиней». Хоть и «некоторое», а достигнуто, приятно писать такое. Положим, увеличил бы количество маток, это можно сделать, а куда девать поросят, чем их кормить? Свинарников всегда не хватало, кормов и раньше и теперь — кот наплакал, начнутся болезни, падеж, поросенок — тваринка слабенькая, работенки, неприятностей будет хо-хо! А зарплата останется та же.
