В фельетоне того же знаменитого нумера (35-го) «Северной пчелы», оканчивающегося апофеозою блинов в Екатерингофском воксале и в кафе-ресторан Беранже, есть еще две прекурьезные диковинки. Фельетонист, превознося до небес, вместе с блинами, и «Ломоносова» г. Полевого, упрекает его только за характер Тредьяковского, и на каком бы – думали вы – основании? Послушайте самого фельетониста: «Точно ли был таков Тредьяковский? Правда ли, что писал о нем Ломоносов и другие враги? Что бы было, если бы потомство стало судить об авторах (не о сочинителях ли?), например, по суждениям «Отечественных записок?»«– Вот, поистине, странное опасение! Уж не боится ли г. фельетонист, чтобы его некогда не вывели в какой-нибудь «драматической повести»? Или не думает ли он, что кто-нибудь может замаскироваться от потомства, когда он знает, что и для современников не так-то легко ходить долго под маскою? Державин сказал великую истину и высокую мысль в этих стихах:
Каких ни вымышляй пружин,
Чтоб мужу бую умудриться:
Не можно век носить личин,
И истина должна открыться!{97}
Вторую курьезную вещь в этом фельетоне тоже выписываем целиком:
Пропала русская пословица: по платью встречают, по уму провожают! Теперь ни до платья, ни до чужого ума никому нет дела, если ваш ум не нужен другим для спекуляций! Теперь собеседников выбирают по адрес-календарю или по биржевым известиям, а не по уму и любезности. А то ли было в XVIII веке? Что было бы с автором, которого пиеса имела бы такой блистательный успех, как «Ломоносов» Н. А. Полевого!{98} Вспомним о Сумарокове, Фонвизине, Аблесимове и многих других.
Об Аблесимове, на этот счет, мы ничего не помним, а о Сумарокове хорошо помним, что он, по своему раздражительному сочинительскому самолюбию, был в обществах не очень лестно принят. Фонвизин – совсем другое дело: это был не только умный, острый и образованный человек, но и литератор честный…
* * *
Давно уже слышим мы, что в «Петербурге» издается какой-то журнал под именем «Маяка», и желали, из любопытства, видеть его; по справкам оказалось, что это чрезвычайно трудно, и мы принуждены были отказаться от своего желания, – как вдруг 24-й нумер «Северной пчелы» снова возбудил в нас желание удостовериться в существовании мифического журнала. На этот раз случай помог нам неожиданно достать январскую книжку «Маяка» на 1843 год, – и при всей нашей недоверчивости к «Северной пчеле» мы увидели, что все сказанное в ней (№ 24). о «Маяке» – сущая правда, не выдумка. Перелистовав эту книжку, мы тотчас увидели, что это журнал «для немногих», и тот час поняли, почему не могли так долго убедиться собственными глазами в его существовании. Между прочими диковинками – представьте себе: какой-то г. Мартынов обещает Степану Онисимовичу, издателю «Маяка», подробный обзор стихотворений А. С. Пушкина. Предвидя удивление многих, что какой-то господин Мартынов обещает лучше всех бывших и настоящих критиков оценить Пушкина, он (то есть г. Мартынов) говорит:
Летописи грамотности или словесности, по-вашему – литературы, представляют каждому из нас убедительные доказательства того, что самые известные и знаменитые ценители чужих произведений часто впадают в непростительные промахи: или слишком заговариваются, или многое не договаривают, или многое переговаривают; между тем как люди, дотоле неизвестные, являются на сцену письменности с ясными, прямыми и верными взглядами на вещи этого рода, без малейшего посягательства на высшие точки зрения, и прославленный от современников писатель предстает перед потомство с ощипанными лаврами («Критика», стр. 24){99}.
По мнению г. Мартынова, все критики, хвалившие Пушкина, и пристрастны и поверхностны; судя по этому и по другим фразам статейки г. Мартынова, видно, что он решился общипать Пушкина не на шутку. Г-н Мартынов говорит правду, что нет дела до известности или неизвестности критика, лишь бы он дельно критиковал; но из этого еще не следует, чтобы какой-нибудь господин, хотя бы то был сам г. Мартынов, не сделав дела, а только посулив его, уже имел право расхвастаться им, как великим подвигом, и утверждать храбро, что все критики заблуждались, а один он напал на истину. Но в «Маяке» этот тон принят, как видно, за основание издания: им так и дышат все статьи его. Г-н издатель «Маяка», если не ошибаемся, г. Бурачек{100}, в ответе на литературное хвастовство г. Мартынова, говорит, что для нашей литературы настал век мишурности, что Батюшков был предвестником, а Пушкин основателем и утвердителем этой мишурности; что против нее теперь ратуют, елико сил хватает: «Маяк», «Сын отечества» и «Москвитянин», а прочие журналы горой стоят за нее!.. Боже великий, что это такое?.. Но погодите – то ли еще впереди! «Сыну отечества» «Маяк» воздает полную похвалу, как достойному его сподвижнику; но «Москвитянином» он только вполовину доволен: «Москвитянин» – видите ли – противоречит самому себе, с одной стороны, утверждая, что русская литература должна свергнуть с себя влияние лукавого и буйством разума омраченного Запада и быть самобытною и оригинальною; а с другой стороны, утверждает, что «Мертвые души» Гоголя – великое произведение, что Пушкин – великий поэт и что Запад образованнее нас.
В чем (восклицает в рыцарском негодовании наш восточный витязь)? в вязке блондов (блонд?), в развлечениях и услаждениях жизни, в железных дорогах, операх – в роскоши? – пожалуй; но в любви к богу, в добродетели, в семейности, в сердечной, духовной образованности, что бесконечно важнее и труднее, – русские всегда были и есть выше Запада (стр. 30).
Далее издатель «Маяка» восклицает: «Добрые русские! вы все согласны, что пора нам бросить чужое и возвратиться к своему?» – и так заставляет добрых русских отвечать ему: «Да, да, мы все согласны. Это хорошо. Давайте свое, свое, русское, родное! ура!» (стр. 31). «Стало быть и Пушкин мишурник? – спрашивают хором добрые русские г. издателя «Маяка». – Как сметь! мировой поэт! народный гений! краса и столб нашей литературы!»… Но издателя «Маяка» нельзя сбить с толку целому хору добрых русских, – и он, нимало не запинаясь, отвечает так:
– Добрые русские! ведь это все пока порожние речи, слова – слова – слова! вглядимся в дело: разберемте Пушкина: вот г. Мартынов предлагает вам свой исполинский труд, выслушаемте его спокойно, не горячась, посудим, потолкуем, – убедимся и положим: «быть тому так»: все заблуждались в словесности, все поголовно, и производители и потребители. Кого же винить? – ложный дух времени! Кому краснеть – никому или всем: а на людях не только смерть, и стыд красен. Смирим же свою неуместную гордость, отринем свою мнимую непогрешительность, падшими человеками и под таким назидательным уроком милующей раз и навсегда перестанем повторять порожние речи! (стр. 32).
Вот уж подлинно порожние речи! Как бы хорошо было, для чести здравого смысла и русской литературы, если бы они перестали повторяться! И что за милый, наивный и патриархальный тон, что за короткость с добрыми русскими! Хорошо еще, что эти «добрые русские» не слышат таких «порожних» речей! Видите ли: соберемтесь-ка вкупе и влюбе, сядем кругом г. Мартынова, читающего нам свой исполинский труд, состоящий из порожних речей, – да не горячась, спокойно, – и сознаемся в ничтожестве, или, нет бишь, – в мишурности нашего великого поэта и в собственной глупости, да, по старинному обычаю, и ударим челом, не боясь запачкать его в грязи, премудрому г. Мартынову, наведшему нас так легко и скоро на ум-разум… Кстати уж заодно в смирении сердца поваляемся в ногах и у нового великого муфтия российской словесности, г. издателя «Маяка», что он растолковал нам, невеждам, что Пушкин не более, как флигельман русской литературы, которая доселе повторяет его мишурные артикулы (стр. 32), – и только попросим, чтобы он, наш литературный муфтий, смиловался, удержал порыв своего мусульманского фанатизма, помня пословицу: где гнев, там и милость!.. Ну, добрые русские! гаркнем же дружно и велегласно: Помилуй, отец и командир, вперед право не будем! Убедимся, вразумимся и дружно примемся лечиться!..
И это литература?.. Но что ж тут огорчаться: ведь это литература подземная, – задний двор литературы…
Однако ж интересно знать, что разумеют эти господа под «народностию» русской литературы и какие средства почитают они необходимыми для того, чтоб наша литература сделалась народною. Скучно выписывать, а делать нечего, если уж начали. Итак, слушайте, «добрые русские»:
