В числе добрых заступников о. Матвея, впутанных в это дело, находился также ныне покойный Тертий Иванович Филиппов, который ездил даже по этому поводу к московскому святителю. Из любопытного письма Т.И., обретенного мною в Оптиной пустыни (у вышеупомянутого почтенного инока), явствует, между прочим, что вся эта история сановному заступнику была не особенно по душе… Позволю себе выписать, с разрешения владельца письма, заключительные его строки, особенно ценные как беспристрастная характеристика о. Матвея лицом, близко его знавшим: «Дело о ржевской голове очень затруднительно… Показания о. Матвея в этом деле для меня не имеют цены; как вам известно, он ни на минуту не выступал из области чудесного и явлениям самым обыкновенным любил придавать чрезвычайный смысл. Я испытал сам на своей душе вредное влияние этой черты его ума; суеверие, в которое он впадал, прилипло и к моему уму, и мне нужны были усилия, чтобы освободить свою душу от этого порабощения. И тут было не без опасностей, ибо всякий переворот, как в государстве, так и в человеческой душе, совершается всегда с сильным брожением, всегда близким к беде. Вот почему я не могу принять никакого участия в возбуждении дела, которое ныне забыто и которое нуждается в новых явлениях, чтобы привлечь к себе внимание церковной власти… Ваш Т. Филиппов».
Вы видите из этого небольшого интимного отрывка, что даже такой здоровый организм, как Т.И. Филиппов, подвергся одно время опасности гипноза со стороны о. Матвея; что же должно было испытывать после этого хилое существо Гоголя, изможденное вдобавок душевными и материальными терзаниями, при одном появлении на пороге этого ржевского Савонаролы!..
А между тем, по свидетельству того же Т.И. Филиппова, наружность этого ржевского Савонаролы не представляла ровно ничего внушительного. Не будь рясы и наперсного креста, его легко можно было бы смешать с любым мужиком из того самого села Эськи, в котором он некогда жил и проповедовал: приземистый, сутуловатый, с серыми тусклыми глазами, с жидкими волосами и широким плоским носом, он производил с первого взгляда самое ничтожное впечатление. Но что значит сила воли, смелость речи и — да простят мне поклонники о. Матвея резкое слово — известная доля бесцеремонности! Особенно это много значит и всегда значило в нашем шатком, беспринципном и малокультурном обществе, падком, как муха на мед, на всякое самовластное слово, всякую невиданную диковину…
Теперь добавьте ко всему вышесказанному об о. Матвее, что этот человек обладал несомненным даром красноречия — красноречия мужицки-грубоватого, но властного и образного, и для вас станут, полагаю, достаточно ясными и своеобразность его фигуры, и значительность его влияния.
Т.И. Филиппов особенно пленяется народным складом речей ржевского проповедника и в своих воспоминаниях добавляет, что о. Матвей вообще любил говорить и готов был говорить без конца, лишь бы его слушали. К сожалению, у нас нет под рукой образца проповеднического красноречия, столь восхищавшего Т.И. Что же касается до писем о. Матвея, опубликованных в шестидесятых годах в «Домашней беседе», то, на наш откровенный взгляд, в своей сущности дальше общих фраз они не идут, но резкий, почти отрывистый слог писем, их общий простонародно-фамильярный тон и аскетически-нетерпимое направление придают им оригинальную окраску и делают их драгоценными документами для характеристики о. Матвея… В письме какому-то бойкому ржевскому торговцу о. Матвей между прочим пишет: «Ради Бога, не прилепляйся к земному, брат!» — и эта фраза служит как бы камертоном ко всем его письмам. Например, некто Ф. С-ч, человек, очевидно, крепкого организма, вознамерился жениться в третий раз и спрашивает совета о. Матвея. Разумеется, совет о. Матвея: «Не прилепляйся к земному». «Ты пишешь, что тебе без жены жить трудно, — а кому же легко было достигать царствия небесного? Кто без труда и без нужды получил оное? Смотри, брат, здесь мы гости: домой собирайся. Не променяй Бога на дьявола, а мир сей на царство небесное. Миг один здесь повеселишься, а вовеки будешь плакать». И в следующем письме следует рецепт, как умерщвлять «гады страстные»: «Поменьше да пореже ешь, не лакомься, чай-то оставь, а кушай холодненькую водицу, да и то, когда захочется, с хлебцем; меньше спи, меньше говори, а больше трудись, да меньше гордись… Ходи почаще на кладбище к женам и спрашивай у праха их: что, пользовали ли их удовольствия телесные?..»
Жалуется ему какой-то сельский дьячок на свое плохое житье-бытье с видимым простодушным расчетом на материальную поддержку или протекцию для получения сана дьякона. Со стороны о. Матвея ответ один и тот же: «Молись в свое время, вина не пей совсем, никого не осуждай и положи себе за правило: или прочесть пятьсот раз в день Иисусову молитву, или Спасителю акафист, или главу из Евангелия и Апостола, то увидишь помощь Божью… Не грусти, живи, за все Бога благодари. Прощай, брат, спасайся!».
Гонит купец-самодур из дому своего сына — тот с слезным прошением к о. Матвею о заступе. А о. Матвей в ответ на это: «Не отец гонит, а Бог вызывает, чтобы вы не были участниками с неправдой собранного стяжания. Смотри же с радостью, как Авраам, прими этот глас и пикнуть не смей! Боже тебя сохрани! Если будешь слушать совета мудрого сатаны, он никогда на добро не научит…».
Или вот еще крайне характерный образчик стиля о. Матвея — письмо к неизвестному «бестолковому Матвею»: «Брат о Христе, Матфей, бестолковый, как и я! Жаль мне тебя. Тебе трудно, а дело-то идет ладно. Ты не вышел от отца-то, ну, так и быть. Бог поправит; не скучай, брат. Ты стоишь на правом пути, он тесен, да верен. Ступай, не ошибешься: царствие Божие нудится. Явится Христос, и будет тихо и ясно и все прекрасно».
И т. д., и т. д.
Письма о. Матвея к Гоголю, по-видимому, безнадежно затеряны, но уже по вышеприведенным образчикам можно приблизительно судить, с каким наивно-дидактическим багажом подошел этот самонадеянный оратор к нашему гениальному писателю в самый острый момент его душевно-писательского перелома… С другой стороны, письма самого Гоголя неизбежно бросают свой отражательный свет на вероятную сущность этих жестких ржевских откликов. Мы уже знаем об эффекте первой встречи Гоголя с о. Матвеем. Достоверность ее подтверждает устное свидетельство Т.И. Филиппова моему доброму знакомому оптинскому иноку, но из дальнейших событий можно думать, что все же это была лишь мимолетная случайная встреча в толпе гостей и настоящее сближение и вместе с тем недоразумение между Гоголем и о. Матвеем началось собственно с посылки первым в Ржев экземпляра «Переписки с друзьями»…
И в самом деле, разве это не жесточайшее недоразумение? Книга наихристианнейшая по существу своему, строгая мораль коей под стать иным страницам «Добротолюбия» и «Цветника Духовного», возбуждает беспощадное порицание ржевского проповедника как вреднейшее и соблазнительнейшее сочинение, за которое автор понесет должную кару на Страшном Суде!..
Этот ответ произвел на Гоголя донельзя удручающее впечатление. После целого ряда оскорбительных и негодующих упреков, посыпавшихся на Гоголя после выпуска в ответ «Переписки», он недаром вспомнил об о. Матвее, рассчитывая, очевидно, услышать от духовного пастыря слово любви и утешения, которое умиротворило бы его испуганную душу. И что же? Духовный пастырь оказывается в своем суждении еще неумолимее его мирских судей!.. Было от чего прийти в отчаяние… Однако в начальных двух-трех обширных посланиях к о. Матвею Гоголь еще делает последние попытки защитить себя и свое писательское призвание: «Не могу скрыть от Вас, что меня очень испугали слова Ваши, что книга моя должна произвести вредное действие, и я дам за нее ответ Богу. Я несколько времени оставался после этих слов в состоянии упасть духом; но мысль, что безгранично милосердие Божие, меня поддержала… Желание и жажда добра, а не гордость подтолкнули меня издать мою книгу… Статью о театре я писал не с тем, чтобы приохотить общество к театру, а с тем, чтобы отвадить его от развратной стороны театра, от всякого рода балетных плясовиц и множества самых страстных пьес, которые в последнее время стали кучами переводить с французского» (из письма из Неаполя 9 мая 1847 года). «Если писателю дан талант, то верно недаром и не за то, чтобы обратить его в злое. Если в живописце есть склонность к живописи, то верно Бог, а не кто иной, виновен в этой склонности… Примеры сильнее рассуждения; нужно только для этого писателю уметь прежде самому сделаться добрым и угодить жизнью своей сколько-нибудь Богу» (Остенде, 24 сентября 1847 года). И далее опять из Неаполя (12 января 1848 года): «Книга моя есть произведение моего переходного душевного состояния, временного, едва освободившегося от болезненного состояния… Дело в том, что книга это не мой род. Но то, что меня издавна и продолжительно занимало, это было — изобразить в большом сочинении добро и зло, какое есть в нашей русской земле, после которого русские читатели узнали бы лучше свою землю, потому что у нас многие, даже и чиновники, и должностные, попадают в большие ошибки по случаю незнания коренных свойств русского человека и народного духа нашей земли. Я имел свойства всегда замечать все особенности, свойства человека от малых и до больших и потом изобразить его так перед глазами, что, по уверению моих читателей, человек, мною изображенный, оставался, как гвоздь в голове, и образ его так казался жив, что от него трудно было отделаться. Я думал, что если я с моим умением изображать живо характеры узнаю получше многие вещи в России и то, что делается внутри ее, то я введу читателя в большее познание русского человека».
