и позабыла как то о своем царственном брюхе, а оно как истомившийся Навуходоносор жаждало салата.
и воспела саранча хвалу создателю позаботившемуся о ее брюхе как большой жабы проглотившей вола,
и сказала саранча травке:
клянусь я первым днем творенья
клянусь его последним днем
. . . . . . . . . .
тебя я вольный сын эфира
возьму в надзвездные края
и будешь ты царицей мира
подруга верная моя…
скромная травка слушала
она была так прекрасна среди диких скал и пепла. Когда то вся земля была покрыта безвкусной травой – тогда дикая красавица затерялась среди возов подруг но теперь
нет, ни единый царь земли
не целовал такого ока…
и саранча съела травку, последнюю единственную в сем мире и потом сдохла и сама
Так всеобщею погибелью закончилась борьба земли и блохи-саранчи.
и еще какой молодой земли –
как не оплакивать такую судьбу?!
она же была прообразом (хотя по странности случившимся позже) гибели другого такого юного и прекрасного агнца (Пушкина).
и появился на земле пес
верный страж человека и его жилища и вступил в борьбу со скорпионом – хвостом саранчи.
земля имела в это время вид фантастический.
был например Петербург (про другие города не было слышно) но был он призрачный: проснешься и Петербург провалится в болото.
Это был не город а только болотное испарение и имел он вкус хинина…
и все время лихорадило в нем.
но пес не испугался. больной в лихорадке и бледный вступил он в последнюю борьбу со скорпионом
«Оно было в роде скорпиона но не скорпион, а гаже и гораздо ужаснее и кажется именно тем что таких животных в природе нет и что оно нарочно у меня явилось и что в этом самом заключается будто бы какая-то тайна. Я его очень хорошо разглядел: оно коричневое и скорлупчатое, пресмыкающийся гад длиной вершка в четыре, у головы толщиной в два пальца, к хвосту постепенно тоньше, так что самый кончик хвоста не больше десятой доли вершка.
мать кликнула Норму, нашу собаку – огромный тернеф – черный и лохматый умерла пять лет тому назад, она бросилась в комнату и стала над гадиной как вкопанная. остановился и гад но все еще извиваясь и пощелкивая по полу концами лап и хвоста. Животные не могут чувствовать мистического испуга если не ошибаюсь но в эту минуту мне показалось что в испуге Нормы было что-то как будто очень необыкновенное, как будто тоже почти мистическое и что она стало быть тоже предчувствует как и я что в звере заключается что то роковое и какая то тайна… вдруг она медленно оскалила свои страшные зубы открыла всю свою огромную красную пасть и приноровилась изловчилась решилась и вдруг схватила гада зубами.
скорлупа затрещала на ее зубах…
вдруг Норма жалобно взвизгнула; гадина таки успела ужалить ей язык. с визгом и воем она раскрыла от боли рот…»
мерзкое насекомое больно ужалило пса в язык.
(Норма – закон, принявший образ оперной героини, и паук).
как с больным языком бороться с проклятым скорпионом?
Апокалипсис:
«у ней (саранчи) были хвосты как у скорпионов и в хвостах ее были жала
и дано ей не убивать людей а только мучить…
и мучение от нее подобно мучению от скорпиона когда ужалит человека»
Припадочные, больные ужаленные проходят люди у Достоевского и ближние со смущением прошмыгивают мимо – ужаленные обречены, они уж не от мира сего. и горе ужаленному – на земле ему нет места: днем и ночью воет пес мучая себя и других…
о если бы снова найти живую плоть и воплотиться! Хоть в осла! хоть в купчиху семипудовую! – Я ослу завидую! – («Идиот»)
да в семипудовую и лучше всего – сколько в ней плоти! в бане бы попариться
«баня все поправит» – недаром говорит народ.
Смотрите как славно парится Исайка – этот представитель вечно живучего племени! каторжане и те парятся.
не жизнь им – а баня!
и когда они парятся то забывают, что на них клеймо, они тоже люди, купчихи семипудовые!
а ужаленный бежит прочь неистово крича, издавая нечеловеческие ослиные звуки… и бежит в истопленную сырую баню с плесенью и пауками по углам – вот она вечность – его вечность его смерть! Ужасная вечность… Плохая бесконечность… с радостью пробежал бы он еще квадриллион квадриллионов лишь найти покой – но напрасно этому не бывать земля убегает из-под ног и «осанна» крикнуть не придется несмотря на все желание
Может и желание смешное и глупое – но кто же осудит ужаленного! не ближние же!
те бегут от ужаленного дабы не чувствовать своего бессилия. Можно любить человечество и человека, отвлеченного, издали, человека мертвого, но когда пред тобою беснующийся, умирающий – что сделаешь?
Расстрелять как Пушкина,
как Лермонтова,
как взбесившуюся собаку!
Здесь может помочь только чудо, только Один которому все повинуется и перед кротостью Которого смиряются бесноватые, но люди тут бессильны и проклиная всех убегает ужаленный. О, если бы ему встретился хрустальный дворец где пирует самодовольное благополучное человечество (в некоторых сказках об этом рассказывается) с каким наслаждением он пихнул бы его, опрокинул, растоптал. Так сладко помучить, тогда и свои муки были бы в радость все тогда было бы иначе…
и бежит ужаленный ехидною и видит уже «стеклянное море смешанное с огнем и победившие зверя и образ его… стоят на этом стеклянном море держа гусли…» предсмертная усталость и сладость одолевают измученного и грезятся райские сады и слышны гусли и всепрощающий готовится он умереть…
«В любви все сольются» – но когда?
Неужели Катерина – мировая душа – полюбит навсегда Мурина? а полюбив – все примет?
Нет, нет –
«смирись, гордый человек!..»
но ближние не знают не верят и боятся подойти к нему…
ибо не было меры и числа в движениях его и словах, и в его чрезмерном умилении люди чуяли неладное.
это был ехидный выходец из иного мира, где человеку трудно дышать – не хватает воздуха…
в такой утонченный болезненно сонный мир ехал пред смертью и Тургенев: сны виденья сладость инфернального существования, бесплотного и неземного наполняет его мало понятные современникам повести последних лет…
Но появились Успенский Решетников Короленко и Горький.
и пришли люди от земли пришли мужички
