будет удостоверяться «эмпиричность» и вероятность исчисляемых детерминаций изменений или предполагаемой стабильности социальных систем), нами принимаются явления урбанизации [109], т. е. концентрации населения, интенсификации производства и потребления, услуг и развлечений, наслаждений и познавательной деятельности и т. п., вызывающие принципиальные изменения во всей социальной структуре общества.
Переход от деревенского к слободскому и затем к городскому образу жизни не обязательно связан с миграцией, если понимать под миграцией лишь территориально-пространственное перемещение. Более существенным является усвоение негородской средой иных культурных образцов, городской иерархии ценностей, норм дифференцированной социальной системы, что предполагает глубокие изменения структуры культуры и ее функциональной дифференциации [110].
Методологически концепция урбанизации позволяет представить социокультурную структуру общества как синхронное существование и взаимодействие генетически разнородных пластов культуры. Указав на особенности функционального значения основных структурных элементов этих пластов, можно затем определить соответственно и значимость тех или иных культурных образцов для определенных групп или, иначе говоря, границы распространения данного культурного образца в системе различных культурных сред.
Существенной особенностью городского образа жизни («городского» типа поведенческих регуляций), представляющего собой своеобразный продукт длительного процесса урбанизации, является принципиальное изменение механизмов социального поведения. Теоретически это изменение может быть описано как расщепление единого образца поведения на:
– нормативные функции регуляции (с соответствующей системой жестко фиксированных, предписанных ролей, позиций и вполне формальных социальных санкций за нарушение, т. е. формирование социального контроля) и
– открытую систему ценностей регуляции (ее можно назвать также культурной регуляцией – в общепринятом, оценочном смысле слова).
В традиционном обществе аморфный нерасчлененный образец поведения транслируется в процессе устной и межиндивидуальной, непосредственной передачи, т. е. через воспроизведение всего образца действия авторитетным носителем культуры – кем-то из «старших» членов сообществ. Содержательно эти образцы охватывают все аспекты жизнедеятельности локального и «линейного» воспроизводящегося сообщества (например, деревенского): от производственных навыков до кулинарных приемов и форм ухода за детьми. Но уже нормативный способ регуляции требует функционирования иных, дифференцированных формальных институтов и создает предпосылки для формирования ценностной системы регуляций. Именно на этом уровне формирования фиксированного содержания культуры становятся необходимыми специализированные институты социализации. Пласты нормативных компонентов во всей системе образуют свою параллель к одноплановому жесткому иерархическому строю организации и управления в социальной системе. Наличие же ценностных структур, вызывающих в свою очередь глубокую трансформацию нормативных уровней культуры, снимает неизбежную жесткость действия институтов социального контроля, поскольку поведение организуется уже через систему многообразных форм культурных вознаграждений, а это, разумеется, предполагает уже навыки рационализации собственных действий, элементы автономности и самоответственности индивида.
Понятно, что эта схема регуляции имеет не генетический, а скорее логический и эвристический смысл: в действительности в городской жизни встречаются все типы регуляции. Содержательно образец может сохранять все свои значения и смыслы, тогда как его функциональное значение в системе регуляции и организации поведения меняется: норма в бытовой жизни может стать ценностью в рефлексии, в литературном материале и т. д. Развести их можно лишь аналитически, в процессе типологического анализа, реально же все три типа регуляции можно встретить в поведении даже одного человека.
Развитие ценностного типа регуляции соответствует формированию ряда ярко выраженных «культурных» установлений, принадлежащих почти исключительно письменной культуре. Последняя характеризуется универсальным типом воспроизводства, а следовательно, отделена от непосредственного носителя и не санкционирована каким-либо социальным институтом.
Процессу постоянной дифференциации как социальных установлений, так и культурных структур соответствует деятельность культурных агентов и институтов, опосредующих различные ценностные образцы и выстраивающих систему гармонизации конфликтующих значений. Эта медиация может осуществляться либо посредством фиксации какой-то определенной нормы культурного значения, либо интерпретацией его как принципиально «открытого», т. е. допускающего бесконечное многообразие истолкований. Последнее характерно для таких артефактов культуры, которые отмечены как «классические», – философские памятники, произведения искусства и литературы и т. п. Таким образом, компенсация усиления культурного многообразия (и тем самым достижение известного состояния связности, стабильности культурного космоса, а значит, и согласованности, упорядоченности и устойчивости социальной системы взаимодействия) достигается в результате функционирования многочисленных социальных и культурных институтов, в том числе и литературы.
Следовательно, можно утверждать, что потребность в литературе (письменной культуре) наличествует только у тех социальных групп, которые либо а) переживают эрозию традиционных механизмов воспроизведения идентичности, либо б) уже характеризуются ценностно-нормативными регуляциями. Поэтому спрос на литературу может возникать (генетически рассматривая) у второго поколения «мигрантов», поставленных перед необходимостью воспроизведения «нормального» образа жизни. У первого поколения мигрантов таких проблем, как можно полагать, нет, поскольку смысловые основания действительности непроблематичны: они несут их в себе в «свернутом», спорадическом состоянии, и проблемой для них является выработка адаптационных, а не символических механизмов [111].
И только лишь сбой всей структуры адаптации (экономические или профессиональные проблемы), деформирующий рутинные механизмы трансляции культурных образцов и значений, выдвигает на первый план заботы о регенерации авторитетных смысловых оснований, т. е., по существу, заставляет «мигрантов» впервые рационализировать и формировать обобщенные механизмы культурной репродукции. Такого рода вопросы встают при любой ресоциализации, но особое значение этот процесс приобретает в условиях массовой миграции, характерной для нынешнего этапа урбанизации.
В условиях городской анонимности, безличности, формальности и т. п. разорванность традиционных механизмов организации социального консенсуса и семантической однородности компенсируется формированием представлений большей общности, чем традиционно локальные: формированием разнообразных символических единств и прежде всего – представлений о национальном и идеологическом единстве, с одной стороны, и трансформацией символических значений самой органической общности, с другой.
Однако аномизирующее воздействие города на системы традиционной культуры ограничено своеобразными стабилизирующими механизмами (к которым относятся, в частности, и некоторые литературные конструкции). В этой связи прежде всего следует отметить маркированный характер письменной культуры в традиционной или структурно с ней сходной среде массовой культуры: чтение сохраняет здесь некоторый оттенок занятий молодежи, юношества или даже детей. Исследователи давно зафиксировали факт, что именно дети – проводники и лидеры книжной, литературной культуры в консервативной среде преимущественно устной традиции. В такого рода среде (и это документируется целым рядом исследований) после достижений статуса полномочного члена группы объем чтения и значимость литературы в системе ценностных ориентаций резко падает. Переход в статус дееспособного носителя культуры (статус предписываемый, а не достигаемый, т. е. следовательно, защищенный от рационализации авторитетом культурной традиции) предполагает понятие (и принятие) ряда ролей исключительно взрослых: состояние в браке и воспитание детей, материальное обеспечение семьи (наиболее важной структурной единицы традиционного общества). Иными словами, предписанный и регулируемый доступ к высокозначимым и ценимым благам (фундаментальным значениям традиционного сообщества) выражается как: а) нормативное сексуальное поведение, составляющее условие нормального воспроизводства социальной структуры данного сообщества [112]; б) трансляция культурных значений в строго определенной нормативной форме, т. е. воспроизводство культурной идентичности сообщества; в) материальное обеспечение группы (признание необходимой квалификации или наличие какой-то собственности и т. п.).
Оставляя за чтением смысловые моменты молодежного или даже детского (а следовательно, «несерьезного»), структуры традиционных авторитетов блокируют, таким образом, аномию собственных значений, снимают угрозу постоянной их эрозии, рационализации, инструментализации. Новые значения записываются только за определенными фазами жизненного цикла. Иначе говоря, напряжение, возникающее в традиционных средах, главным образом, вокруг очагов изменения социальной культуры (ср. высказывания типа: «Молодежь совершенно разболталась…»), отчасти снимается определенной (чаще негативной или снижающей) оценкой их как нехарактерного, «ненадлежащего» образа действия членов группы.
Таким образом, в процессе взаимодействия различных культурных пластов (т. е. социального взаимодействия, опосредованного рядом специальных институтов) имеет место конкуренция за значимость разных авторитетов и возможность их выражения. В результате определенная часть социальных групп частично вытесняется из сферы воздействия письменной культуры. Поэтому распространенные ожидания, что в будущем все категории населения будут читать больше книг и лучшего качества, вряд
