В старости знаменитого литератора все чаще посещают мысли о вечном. Размышляют на эту тему и его герои. В романе о Кау-джере подобные мысли, правда, остаются за рамками текста, но можно с уверенностью предположить, что они не чужды главному герою. Знаменательно, что благодетель индейцев сторонится миссионеров различных конфессий, тогда как глава острова Осте заботится о строительстве не только католического храма, но и протестантской церкви.
В юности Верн стал свидетелем, нет, не самой революции, а ее разрушительных последствий, когда поселился в Париже, в районе, сильно пострадавшем при усмирении Июньского восстания 1848 года. О своих впечатлениях он написал отцу: «Я прошелся по местам, связанным с мятежом… увидел дома, изрешеченные пулями и продырявленные ядрами. На всем протяжении этих улиц — следы снарядов, которые в полете задевали и рушили балконы, вывески, карнизы; зрелище ужасное, и при виде его особенно непонятна необходимость уличных сражений!»[6]
Отсюда уже недалеко до утверждения позднего Верна, вложенного в уста Кау-джера: «…порядок и власть нужны любому общественному сословию, любой нации, большой или малой, при каком бы режиме она ни жила!» Думается, к этой мысли должна была подтолкнуть автора вся его жизнь. Не забудем, что вырос он в благополучной буржуазной семье, где уважение к порядку и закону впитывалось с молоком матери и считалось главным достоинством гражданина. Сын преуспевающего адвоката и наследницы немалых капиталов, сколоченных оборотистыми нантскими коммерсантами в золотую пору работорговли, должен был по желанию отца ступить на поприще юриста. Потом, после нескольких лет неустроенной богемной жизни, он женился на богатой вдове Онорине Морель и стал процветающим писателем.
Задумывались ли поклонники «скрытого революционера» Верна хотя бы над таким, например, фактом: писатель не раз обращался к теме борьбы народов за независимость, когда же ему довелось окунуться в революционное прошлое своей родины, он написал не «Девяносто третий год» и не «Марсельцев», а повесть «Граф де Шантелен», где резко осуждаются и революционный террор, и экстремистские вожаки черни, и любые попытки добиться справедливости с помощью оружия.
Да и независимость ко времени создания «Магеллании» сводится для писателя к понятию личной свободы, что хорошо заметно в развитии образа Кау-джера. Видный ученый-ориенталист и политический деятель Жан Шено в одной из своих книг о Ж. Верне говорит о его тайном желании «нонконформистской независимости»[7], то есть независимого положения в обществе, которое нельзя путать со стремлением к революционным преобразованиям самого общества.
Революция 1848 года, разумеется, должна была оставить след в душе двадцатилетнего юноши, но вскоре после прибытия в Париж Верн записался в клуб студентов, отнюдь не сочувствующих левым экстремистам, да и позднее называл себя сторонником Тьера и его соратников, то есть поборником стабильности и порядка[8]. В 1851 году, осуждая переворот Луи-Наполеона, Жюль причислил себя к умеренным консерваторам[9].
Да, он дружил с ученым-анархистом Элизе Реклю, возможно, был лично знаком даже с М. А. Бакуниным, но в дни Парижской коммуны послал письмо П.-Ж. Этцелю, в котором ратовал за энергичные меры против восставших[10].
Обычно свидетельством радикальных взглядов Жюля Верна считают его избрание муниципальным советником Амьена по «красному» списку социалистов. Включение маститого писателя в этот список скандализировало его друзей и близких, но сам он спокойно отвечал, что просто-напросто хотел принести пользу любимому городу и рассматривает пост советника как чисто административный. При этом свою политическую ориентацию он не меняет: «Единственное мое намерение — стать полезным, добиться кое-каких городских реформ. Зачем же смешивать политику с административными вопросами? ‹…› В социологии я склоняюсь к порядку; что касается политики, то вот мои устремления: создать при современном правительстве разумную, уравновешенную партию, благожелательную к людям, искусству, жизни, уважающую правосудие и высокие идеалы»[11].
По приведенным высказываниям становится ясно, что Ж. Верн не мог не осуждать революционного разрушения установившегося порядка. Даже там, где этот порядок явно несовершенен, как, например, на просторах Британской Индии, его нельзя взорвать, разрушить разом, его надо постепенно — и обязательно законным путем! — преобразовывать. Резкое разрушение ведет к хаосу, насилию, страданиям всех без исключения, кто вовлечен в конфликт. Писатель показывает это, скажем, в «Паровом доме».
В «магелланийском» романе автор тоже настаивает на том, что абсолютного равенства, полной справедливости в человеческом обществе быть не может, а потому идеи коллективизма, обобществления средств производства, уничтожения частного капитала, отмены конкуренции, установления общественной собственности — опасные иллюзии. Он сурово осуждает тех, кто не хочет считаться с реальной жизнью, кто поднимает на щит экстремистские социальные доктрины, кто навязывает «всеобъемлющий коммунизм».
При этом Верн отделяет идеалистов, теоретиков анархо-социалистического движения, для которых конечная формула осуществима лишь в процессе более или менее длительного развития общества, от сравнительно небольшой группы экстремистов-практиков, призывавших к немедленным — и в том числе насильственным! — действиям. Именно осуждению террористического анархизма и посвящена значительная часть романа «В Магеллании». Читатель сам разберется, насколько актуальны сегодня взгляды убежденного «певца прогресса». Стоит лишь напомнить, что осуждение экономического строя, основанного на общественном владении средствами производства, сделано Верном a priori, когда еще нигде в мире не были известны результаты подобного эксперимента. И это лишний раз доказывает силу футурологических прогнозов писателя. Очень многие из них, например сделанные в не опубликованном при жизни автора романе «Париж в XX веке», подтвердились. Выходит, П.-Ж. Этцель совершенно напрасно отказался иметь дело с Верном-футурологом. Популярнейший автор приключенческих и фантастических романов не зря привлекал внимание общества к наиболее тревожным тенденциям, проявившимся в некоторых цивилизованных странах в конце XIX века. Увы, он так и не был услышан.
Но Ж. Верн не строил иллюзий и относительно современного ему буржуазного общества. Дух безудержной наживы вызывал отвращение в душе писателя. Самым ярким и самым жутким проявлением этой жажды он считал погоню за золотом, хищническую разработку открываемых золоторудных месторождений, пресловутую «золотую лихорадку». Осуждение «золотого безумия» типично для многих произведений позднего Верна. В сентябре 1899 года — марте 1900 года он вплотную занялся этой темой, посвятив ей целый роман — «Золотой вулкан». В «Магеллании» писатель лишь слегка коснулся «золотой» темы. Но и этого хватило, чтобы показать, сколько зла и разрушений приносит сила, «которой не в состоянии сопротивляться человеческий разум». Символичен эпизод, когда Кау-джер сталкивает золотой самородок с вершины мыса Горн в океанскую пучину. В этом поступке воплотилось все презрение творческой личности к холодному металлу, превращающему человека в алчного зверя, лишенного всего разумного, благородного, духовного…
Роман «В Магеллании» был полностью закончен 11 апреля 1898 года[12], за семь лет до смерти и за пять лет до того дня (9 июля 1903 г.), когда писатель навсегда оставил перо. Рукопись была готова к публикации. Оставались мелкие доделки: сверка имен персонажей, вставка различных географических данных (расстояний, площадей, числа жителей) и т. п. Маститый автор почти никогда не утруждал себя подобными мелочами. Раньше он доверял право вносить подобные дополнения П.-Ж. Этцелю, а после смерти уважаемого издателя — его сыну Этцелю-младшему. Но отправлять рукопись в Париж писатель почему-то не спешил. «Магеллания» так и пролежала в его письменном столе в Амьене.
При переделке этому роману повезло больше, чем «дунайскому». Мишель в целом сохранил сюжет, хотя и навыдумывал много курьезного и несуразного (например, нападение патагонцев на колонию). Развитие получила главным образом авантюрная линия произведения. В книгу включаются новые персонажи, дописываются целые главы. Роман распухает в объеме. Сын занимается тем, чего никогда не делал отец: тщательно расписывает организацию нового государства и основные этапы его функционирования, перипетии политической борьбы. Получается некая фантазия в стиле куперовского «Кратера». При этом в тексте остается, пусть и в смягченном виде, критика анархистских и социалистических теорий. Но если у Верна-старшего главным в изобличении социальных утопий является слово, то Верн-младший старается опровергнуть негодные принципы показом результата их последовательного применения.
