Мысль, что эмпирический анализ всех и всяческих копулятивных практик хоть что-то подскажет нам о сфере должного — полная чепуха. Эмпирически можно сказать, когда половой акт приведет к оплодотворению, а когда — нет, какая практика может нанести психологический или физиологический вред партнерам, какая — нет; чего эмпирический подход не может, — это перейти от того, что есть, к тому, что должно быть — если не считать той самой опасности для здоровья. Во всяком случае, подход, рассматривающий секс как культурный изолят.
Но, может быть, как-то просветить нас на счет долженствования способна культурология на ее нынешнем описательном уровне?
Нам такой ее ответ неизвестен. Существовали, например, культуры, в которых на общественные нормы периодически накладывался «мораторий». Дело доходило до более или менее ритуализированных массовых оргий, в которых ключевая роль принадлежала сексуальным актам. Так что? Следовало бы, например, где-нибудь и когда-нибудь устанавливать какой-то аналог подобной практики? Например, в том случае, если эмпирические исследования продемонстрируют ее психосоциальную полезность? Но ведь речь идет не о том, чтобы объявить такую практику допустимой. Речь идет о культурном обычае.
Административное регулирование и культурная регламентация поведения — вещи разные. Невозможно, например, превратить стриптиз в возвышенное, торжественное и тем более сакральное действо, изменив его режиссуру. А значит, секс нельзя рассматривать как культурный изолят. Пытаясь манипулировать половым поведением в масштабах общества, — мы сознательно или бессознательно замахиваемся на реорганизацию всей культуры в целом, сколь бы ограниченными не были наши субъективные намерения. А вопрос о возможности трансформации культуры — куда фундаментальнее и шире вопросов полового поведения. Оно — лишь один из объектов таких перемен.
Но, казалось бы, хотя бы в этом-то расширенном проблемном поле мы, наконец-то, вольны выбирать: браться или не браться за управление культурой с неизбежным ее переформированием — наше дело! Однако история учит: если не располагаешь достаточными знаниями, от действий лучше воздержаться — результаты их неизбежно будут совсем не теми, которых ожидаешь.
Обычно такое управление — это попытка увернуться от Сциллы только для того, чтобы оказаться в пасти невесть откуда появившейся Харибды, о существовании которой мы до того и не подозревали. Раз так, лучше вообще не трогать культуру! Пусть себе стихийно возникает и развивается спонтанно, подчиняясь лишь законам самоорганизации, как развивалась до сих пор. Разве, пустив ее на самотек, мы не получили ярких, блистательных результатов, и прежде всего — целой сокровищницы эстетических ценностей?! Разве без всякого вмешательства в стихийную кристаллизацию культурных эпох мы не получили готик, возрождений, барокко? Подождем же спокойно, пока сама собой возникнет, организуется, сложится в органическое единство новая культурная целостность!
Пусть мы сегодня и не знаем, как быть с сексом, но культура, вольно эволюционирующая на беспривязном, так сказать, содержании, сама как-нибудь разберется с этим, органично включит его в новую саморазвивающуюся и самообновляющуюся целостность.
Прекрасная интеллектуальная утопия! Увы, культура — это не деревяшка, которую можно воткнуть в землю и молчаливо созерцать в надежде, что рано или поздно она зазеленеет. Даже если мы не станем ничего делать с культурой сознательно и целенаправленно, под влиянием аксиологических или эмпирических подходов, — побочные продукты цивилизационного ускорения все равно будут день и ночь бомбардировать ее. Воздерживаться от целенаправленных действий — значит просто не помогать плывущему на льдине и не мешать ему: может, течение прибьет его к спасительному берегу, может — нет; может, льдина разломается, может — уцелеет; может, он утонет, а может — спасется. Сегодня результаты разумного воздержания от действий, невмешательства в ход культурных процессов выглядят именно так.
Половая жизнь по-космически
Еще в конце пятидесятых годов можно было утверждать, что вопросы секса, эротики фантастике были практически чужды. Не слишком ориентируясь еще в специфике жанра, я тогда не скрывал своего удивления этим обстоятельством. Любопытно, что другой «идеограф» фантастики Кингсли Эмис, опубликовавший обзор англо-американской фантастики пятидесятых годов под названием «Новые карты ада»,[1] тоже не слишком одобрительно отзывался о пуританизме тогдашней «сайнс фикшн».
С тех пор в фантастике кое-что изменилось, хотя летописец порой и сам не знает, радоваться или смущаться этим переменам. Но одно сомнению не подлежит: абсолютно анэротичные, из детской литературы, образы участниц космических экспедиций были не более чем лживой условностью. По какой-то молчаливой договоренности ее соблюдали — до поры до времени. Но и позже секс (за очень редким исключением — сколько же раз однако приходится повторять эту магическую фразу!) был для фантастики не проблемой, а лишь острой приправой. Претенциозная псевдонаучность его описаний у нормального человека может вызвать ярость — естественная реакция на беспардонную фальшь. Конечно, от назойливых обращений к бородатым сюжетам вроде «красавицы и чудовища», от разных технологических усовершенствований половых сношений или историй о том, что партнеры наконец-то соединяются на ложе, преодолев все преграды, перенесенные на просторы космоса, — от всего этого не приходишь в дрожь ярости, а лишь рискуешь вывихнуть челюсть в зевке. Иное дело, например, повесть Ноэми Митчисон[2] «Записки женщины-космонавта»,[3] на которой стоит остановиться поподробнее: она сумела пробудить у меня живейшее отвращение.
Написана книга от первого лица в форме записок молодой ученой. Этнолог грядущих лет, она объезжает планету за планетой, чаще всего с заданием установить контакт с их разумными обитателями. Существ таких в повести множество. Среди них, например, формы, похожие на морских звезд с их лучами. В отличие от наших организмов тела этих «звезд» не обладают никакой симметрией, а потому их мозг создал совершенно иные формы логики и математики, не похожие на наши. Хотелось бы узнать об этих логиках и математиках что-нибудь поконкретнее: ведь идея, что симметричное строение нашего мозга задает определенный тип логико-математических структур, — само по себе подлинное открытие (любопытно, что компьютеры, начисто лишенные такой симметрии, никаких новых логик не создают). Увы, все, что нам удается узнать, — это что тамошняя логика не знает законов противоречия и исключенного третьего. Рассказано это очень «по-дамски», но, может, здесь не нужно требовать чересчур многого.
Затем рассказчица соглашается на то, чтобы в ходе гинекологической операции ей вживили частицу ткани инопланетного организма. По мере роста трансплантата у рассказчицы появляются все признаки беременности (при их описании нет и следа той лаконичности, которой отмечен рассказ о математике Других). В конце концов плод, названный Ариэлем, отделяется от организма ученой. Этот Ариэль, которого она любит как сына, — бесформенная масса со множеством ложноножек. Он умеет считать, чувствителен к музыке, но очень скоро умирает — непонятно почему. Впрочем, это — лишь прелюдия к куда более важным опытам.
Дальше мы узнаем, что марсиане похожи на людей и даже могут выучиться их речи, но только она для марсиан — слишком грубое и примитивное средство общения. Эволюция их шла под землей, во мраке, и потому из всех чувств у них сильнее всего оказалось развито осязание, а органами его являются пальцы, язык и, особенно, половые члены. Так мы благополучно добираемся до главного. Марсиане — гермафродиты. К тому или иному полу они «примыкают» только тогда, когда нужно производить зачатие. Ледяной научный объективизм автора лучше всего проиллюстрировать цитатой.
«Я увидела, как лицо Ольги (исследовательницы, еще не успевшей просветиться — С. Л.) деликатно порозовело при виде двух беседующих марсиан.
— Ой, что это они делают?
— Разговаривают, — ответила я. — Ну да, половыми органами. Они же двуполы — не забывай. Однополыми, милая, они остановятся только в определенные моменты — для весьма серьезного дела.
— Но это, наверное, очень важно!
— Безусловно, — ответила я, стараясь говорить как можно ровнее — это же была ее первая экспедиция. И принялась объяснять, что обнаженные и подвижные половые члены, на которые ей было так неприятно смотреть, невероятно чувствительны и способны передавать и воспринимать тончайшие оттенки мысли. Я и сама прибегала к их помощи, когда нужно было выразить какие-то особенно тонкие нюансы. Нет, никакой неловкости я при этом не чувствовала — к морали это не имело ни малейшего отношения.
