В известной мере гоббсово положение не лишено верных частностей. Всякий род неурегулированной конкуренции, и притом именно в хозяйственной области, доставляет подтверждающие это положение примеры и схемы. Но только фактическая сущность человеческих дел не позволяет разделаться с собой так грубо и просто. Гоббс был не только учителем деспотии, но и приватным учителем деспота. Хоть он и был, в смысле общего мировоззрения, человеком просвещенным и ненавидел попов, однако даже в делах духа и веры высказывался за государственный деспотизм. И это опять-таки согласовалось с фривольными и лишенными веры понятиями двора. Попы и лицемеры были в лагере английских революционеров, а потому и с этой стороны делается ясной свойственная Гоббсу игра противоречий, в которых он увяз со своим двойственным взглядом на вещи.
Ум Макиавелли, другого важнейшего теоретика политики, был более тонко одарен, и этот флорентинец должен считаться почти единственным умным представителем специфической дипломатической политики. Он мыслил о человеке менее грубо, но еще гораздо хуже, чем позднее мыслил упомянутый англичанин. Он исходил прямо из моральной дрянности человека и думал, что эту дрянность нужно третировать её же дрянными средствами. Целью его вовсе не было обуздание дрянности – об этом он нимало не думал; он хотел только показать государю пути, какими он мог бы укрепить и расширить свою власть. В качестве некоторой прикрасы, флорентинец прибавлял к этому цель объединения растерзанной Италии – цель, достижения которой надо добиваться всеми средствами и ценой уничтожения всяческой свободы.
Первоначально Макиавелли питал симпатии к более свободному строю – склонность, в которой укрепляло его чтение классических авторов. Кое-что он комментировал к римской истории Тита Ливия. Напоследок же он бесповоротно направил свои мысли на новейший деспотизм. По отношению к религии мыслил он совершенно свободно, разумеется, не высказывая этого положительно. Его политические принципы были формально все-таки плодом двойственной традиции. Извороты и уловки были им заимствованы не только из античного римского владычества, но и из наследовавшего римскому владычества церковного. Все, что было изобретено по части утонченности в той и другой форме угнетения и пускалось в ход в Италии макиавеллева века, – все это нашло для себя резкое выражение в сочинениях флорентинца, особенно же в его «Государе». Однако не нужно забывать, что Макиавелли занимался только внешней политикой, а не защищал, как позднее Гоббс, деспотический режим даже в области духа.
Если подвести итог, который получается в результате нашей постановки вопроса, т. е. по отношению к хищничеству и политике, то оказывается, что даже самые выдающиеся и интеллектуально замечательнейшие теоретики политики были заражены, по крайней мере отчасти, тем же вредным духом, которым политическая практика была одержима в их время, а до некоторой степени – уже в течение целых тысячелетий. Эти умы не были, во всяком случае, добрыми умами, хотя их писательское и идейное наследие оказалось все-таки лучшим, нежели практика обыкновенных политиков, более всего озабоченных своими делами. Поэтому напомним снова о нашем старом наблюдении и об утверждении, что те, кто в фактической политике обыкновенно носят название макиавеллистов, оказываются гораздо худшими и несравненно более испорченными, нежели сам Макиавелли со всеми его правилами управления. Макиавелли все же пытался извинить и оправдать свою систему. Если бы люди были хороши, думал он, то учения его не были бы хороши. Но так как люди не хороши, то с шайкой мошенников, ведь нельзя же пускать в ход так называемые добрые принципы, если не желают погибнуть сами.
Я давно уже выяснил в другом месте смешение понятий, лежащее в основе последнего вывода. Здесь же особенно уместно указать на то, что к указанному макиавеллеву направлению на самом деле ведет участие в распространившемся на политику хищничестве, а вовсе не необходимость самосохранения. Против зла нужно выступить с уничтожающими средствами; но хорошие принципы вовсе не должны при этом терпеть ущерб, а наоборот, должны быть усилены строгостью и приобрести большее влияние полным силы и разумным приложением к делу. Поэтому нельзя не сделать флорентийскому теоретику, который и сам был деловым политиком – дипломатом на службе, того упрека, что он лично был в сильной степени причастен к духу дрянности и извращения, которым издавна была одержима политика, а потому извратил в дурную сторону и само учение, чтобы не сказать – науку.
Тем не менее отчасти хорошее влияние, которое приносит с собой неподдельное стремление к действительной теории, обнаружилось в том, что учение вышло лучше, чем само дело во всей его обыденной пошлости. Например, Макиавелли рекомендует лицемерие; но он не пускает в ход лицемерия сам, в своих сочинениях, а наоборот, держится более прямодушно, чем те писатели, которые объявляют политику чем-то хорошим и рисуют ее в наилучшем свете, как что-то прекрасное и великолепное. Макиавелли не делает никакой тайны из того, что политика есть нечто принципиально и сознательно дурное; он только извиняет и оправдывает необходимость этого зла предпосылкой универсальной и коренной дрянности человеческой природы.
Последняя предпосылка, однако, заходит уж слишком далеко, и даже если бы она была верной, все-таки она не приводила бы к сделанному выводу. Многие дурны, но не все! Поэтому не все возможности общей природы исчерпаны и не все выходы отрезаны. И если что-либо подобное все-таки утверждается теоретиком, то в этом виновно его индивидуальное участие в дурном. Таким образом, мы опять пришли к первоначальному факту, согласно с которым политика не только сама по себе является чем-то в корне испорченным, но даже своих лучших и наиболее прямодушных теоретиков, если они не выступают прямо против неё, просто напросто развращает.
5. Рядом собственно с профессиональными политиками и теоретиками государства, политикой занимаются еще преимущественно историки. Где историки – по призванию, а не по обязанности – старались даже только о своем деле, а не входили в интересы доктрины, т. е. старались только изложить исторические процессы, все же и там они принимали большее или меньшее участие в дурных делах, хотя бы своим равнодушием к позорным фактам. Сказанное касается вообще литературы, и в особенности литературы беллетристической. Например, представители эпоса и драмы даже положительно бывали соучастниками зла, когда расписывали самые нездоровые жизненные коллизии и преподносили публике в виде развлечений. Но и качества самой публики, допустившей такую вещь, свидетельствовали о том, как мало критики, а еще того меньше – самокритики имеется в людях и в группах людей.
Чтобы напомнить об отношении к делу действительно великих историков, нужно сказать, что среди них бывали, конечно, и такие, которые подвергали достаточной критике известного рода факты и надлежащим образом оценивали их; этому учит единственный в своем роде пример Тацита. Этот римский исторический писатель направлял свою скупую на слова критику, производящую
