Эпоха космизации с новой силой раскроет, полагают наши фантасты, тот смысл коммунистической морали, что подвиг «на круги своя» никогда не укладывался в сугубо рациональную целесообразность. Своим заключительным вопросом: «А не в гармонии ли интеллекта с инстинктом — настоящее счастье?,[107] — посол хочет сказать, что поиск подобной себе разумной жизни еще больше ставит биологические механизмы в условия диалектической логики. Антон-Румата у Аркадия и Бориса Стругацких, Фай Родис у Ивана Ефремова, адмирал Эли у Сергея Снегова, — все космопроходцы советской фантастики, начиная с красноармейца Гусева у Алексея Толстого, смыслом своих поступков свидетельствуют, что без высокого чувства ответственности за братьев по разуму не может быть счастья, достойного человека.
Космизация превращает планетарный прогресс в открытую систему. Научно-фантастическая литература вместе с тем приходит к выводу, пожалуй, более отчетливому, чем философская мысль в этой области, что космическое развитие, видимо, подобно планетарному, тоже не будет прямолинейным. Если непреложным признается освоение Приземелья (термин родился в научной фантастике), то выход за пределы Солнечной системы может оказаться и неоправданным — из-за громадного, на несколько поколений, запаздывания информации, а то и попросту невозможным — из-за неодолимости межзвездных далей. Даже до ближайших к нам солнц полет с субсветовой скоростью занял бы десятки лет, если такие скорости вообще возможны для человека. Не исключено поэтому, считают некоторые ученые, что, космос сыграет в судьбе человечества не столь исключительную роль, как представляется.
Этот скептический вариант рассматривается и в научной фантастике, но что примечательно, — как временный, переходный этап. В романе В.Михайлова «Сторож брату моему» люди, оглядываясь из отдаленного будущего назад, вспоминают, как первые звездные странствия прекращены были оттого, что не было из них возврата. Земля оставалась в неведении о судьбе своих сынов. И тогда люди себя спросили: не рано ли ходить в гости? Этот вопрос дал толчок наукам о человеке и обществе. Древний завет — познай самого себя, осуществлялся человеком земным, который, однако, уже познал и космос. Даже преждевременные шаги на пути космизации не пройдут бесследно хотя бы для нашего самопознания. В космическую эру в знаменитом афоризме Протагора «человек есть мера всех вещей» круто меняют свое содержание и «вещи», и сам человек.
Переориентировка с технических проблем, количество полетов, занимавших советскую фантастику в раннюю пору едва ли не больше задач и целей космонавтики, на ее социальные проблемы космонавтики меняла природу и функциональное назначение космического романа. Книги Ивана Ефремова положили начало общефилософской и особенно нравственно-психологической разведке дальних ориентиров космического будущего. Задолго до того, как философы обратили внимание, что космическое мировоззрение «снимает» ограниченность геоцентрического, не отменяя его, тем не менее, как структурную составляющую и необходимую историческую ступень, эта диалектика вошла в нравственную атмосферу «Туманности Андромеды». Капитан звездных кораблей Эрг Hoop признается в этом романе, что по возвращении каждый раз заново переживает чувство родной планеты. Звездолет словно «кричит в тоске», когда оглашает Землю прощальной сиреной. Другой герой провожает в невозвратную дорогу своих товарищей словами гордости и печали. «Печаль потому, — поясняет он, — что маленькой становится милая Земля»[108], и добавляет: «И я тоже насквозь земля»[109]. Но он-то и одержим «неземной» страстью пробить «пространственное окно» в недосягаемый мир туманности Андромеды…
Взгляд «земли» в свою звездную высоту это вместе с тем взгляд на Землю из космических высей. Не зря Эрг Hoop приходит к выводу, что был «не прав в своей погоне за дивными планетами синих солнц и неверно учил Низу! Полет к новым мирам не ради поисков и открытия каких-то ненаселенных, случайно устроившихся само собою планет, а осмысленная шаг за шагом поступь человечества по всему рукаву Галактики, победным шествием знания и красоты жизни…»[110]
Не разрыв с земной традицией, но переход на космическую орбиту всех ее ценностей, — таков пафос современного космического романа. Он сыграл, между прочим, заметную роль в повышении эстетического потенциала всей научно-фантастической литературы, всегда находившейся под критическим прицелом. Однако значение его выходит за пределы художественного творчества, ибо связывает научную фантастику с уже начавшимся реальным процессом освоения космического пространства. Мировоззренчески плодотворное и поэтичное, двуединое представление о мироздании — как большой, так и малой родине — стало вкладом советской художественной литературы в духовную подготовку человечества к космизации своего бытия. Выдвигая стремление к вечному развитию как общий признак космических цивилизаций, современный научно-фантастический роман укрупняет целеполагающую природу человеческого творчества, — оценивает звездную дорогу мирового разума как продолжение, а не конец индивидуального планетарного пути.
Образ этой дороги развертывается в космическом романе не только по законам объективной логики, но и по той самой «субъективной» что специфична и для нефантастической художественной литературы. Космическое созидание раскрывается одновременно как цель и средство. Космическая цель коммунистического мира выступает вечно и качественно растущей величиной и никак не укладывается в определение, будто человечество существует «ни для чего», то есть для самого себя, будто наше существование «есть самоцель» и что якобы «именно в этом… заключена суть прогресса»[111].
По замечанию Энгельса, «нормальным состоянием» человека в отличие от животного «является то, которое соответствует его сознанию», и оно, это состояние, «должно быть создано им самим». Иными словами, целенаправленность заложена в природе разума. Космизация ставит лишь цели иного порядка, не только социальные, но и в отношении «своего» мира природы, который ширится во всю Вселенную. Едва ли не самая главная функция космического романа в современной общественной мысли — дать наглядное представление об истинно гуманистической цели прогресса и заострить ответственность человечества за свой выбор.
В 1926 году М.Горький в переписке с С.Григорьевым, автором научно-фантастических романов об индустриальном будущем советской страны, высказал интересные соображения о задачах такой литературы. Всегда живо заинтересованный в содружестве художественного слова с научно-технической мыслью, Горький на этот раз предъявил требования иного рода. «О том, „что будет через сто лет”, — возражал он Григорьеву, — я думаю не так, как вы, если говорить об этом серьезно. Мне кажется, что даже и не через сто лет, а гораздо скорее жизнь будет несравненно трагичнее той, коя терзает нас теперь. Она будет трагичней потому, что — как всегда это бывает вслед за катастрофами социальными — люди, уставшие от оскорбительных толчков извне, обязаны и принуждены будут взглянуть в свой внутренний мир, задуматься — еще раз — о цели и смысле бытия… Вообразите, — развивал Горький свою мысль, — что будет, если десятки и сотни людей воспылают страстью догадаться не о том, как удобнее жить, а о том — зачем жить. Вот что я думаю. Это одна из тем романа, над коим сижу»[112].
Горький тогда работал над «Жизнью Клима Самгина», книгой, как известно, нисколько не фантастической. В цитированном письме он разрешает сомнения своего корреспондента насчет истинности научно-технических предвосхищений, не противопоставляя задачу художественной литературы в теме будущего ее задачам в теме прошлого и настоящего, а, наоборот, ставя в один ряд все эти задачи. По его мысли, критерием любых представлений о грядущем выступают в конечном счете духовные, притом идеальные ценности научной фантастики. Люди несведущие начинают и заканчивают всегда оценивать с того, возможно ли то, что она предсказывает. Между тем критерий возможного для научной фантастики всегда внутри критерия желательного, полезного, целесообразного. И если научно-фантастическое чудо в современной литературе порою уравнивается со сказочным, если в смысле возможности, осуществимости художественная условность фантастики наших дней куда свободней, чем во времена Жюля Верна, то в смысле целесообразности для человека любое чудо во все времена в искусстве всегда было безусловным, целесообразность — высший критерий фантастического реализма.
Она исследует целеполагание в иной плоскости, в других масштабах, отличным от нефантастической литературы способом художественного познания. Научную фантастику по справедливости сближают и отграничивают от нефантастики, как художественное человечествоведение от человековедения. «Если обычная литература, — отмечает, например, ученый и писатель-фантаст И.Забелин, — прежде всего, утверждала человеческое в человеке, утверждала человека в его общественном окружении, то наиболее перспективное и прогрессивное направление в научной фантастике утверждает уже не [индивидуального] человека, а человечество в окружающем мире»[113].
