Ознакомительная версия.
Дискурс этот жив и сегодня. И вот ответ, который, по сути, дает на этот вопрос Эренбург:
...
«А ни с кем. С самим собой. С тем, что знаю о жизни я. И другой позиции для художника, уважающего свое дело, нет и быть не может».
Разумеется, подобных формулировок в его текстах вы не найдете, всю жизнь он как бы честно отрабатывал свое «С кем вы, мастера культуры?». Ответ свой он сформулировал самой своей судьбой, иероглиф которой мы и пытаемся прочитать сегодня.
Отсвет традиционно русской и советской логики чудится мне в употреблении Евой Берар словосочетания «двойная жизнь Эренбурга» в определении ключевого для его судьбы шага. В 1921 году он выбрал для себя странную, почти двусмысленную форму поведения: только-только став советским гражданином, Эренбург тут же отправился в Европу в «творческую командировку», которая растянулась на годы и годы. И всю последующую жизнь Эренбург прожил советским писателем в Европе и европейским – в СССР. При наличии паспорта, то бишь гражданства, фактически он стал (вполне сознательно) эмигрантом и там, и там.
Почему так? На этот вопрос материал книги Берар отвечает, на мой взгляд, исчерпывающе.
Эренбург был выучеником – благодарным, истовым – русской литературы XIX века. Ощущение своей русскости даже как бы стало самостоятельным, вполне отрефлектированным мотивом его ранней парижской лирики. И в стихах своих он был настолько «русским», что современники задавались вопросом, почему так – почему самым русским, самым патриотичным поэтом оказывается еврей?
При всей политкорректности, с которой обсуждает этот вопрос симпатизировавший Эренбургу Волошин, внутри – никуда не денешься – присутствует другой вопрос: может ли еврей стать подлинным русским писателем? И тут уже не играет никакой роли то, как на этот вопрос ответили бы даже самые сочувствующие Эренбургу, – ответом на него был сам факт его формулировки. И именно поэтому в анкетах 20-х годов Эренбург начал писать «иудей».
Второй родиной, с которой он пытался себя идентифицировать, была революция. Собственно, Эренбург какое-то время и был ею – как литератор он начинал политической публицистикой, и парижская эмиграция его в молодости была эмиграцией политической. Иллюзии насчет очистительной роли революции кончились у Эренбурга быстро.
...
«…В 1917 году я оказался наблюдателем, и мне понадобилось два года для того, чтобы осознать значение Октября», —
цитирует Берар мемуары Эренбурга и добавляет:
...
«Когда к нему наконец пришло это осознание, он поспешил бежать из России».
Да, всё так, только я бы чуть-чуть иначе интонировал это суждение. Осознанием «роли Октября» стало, по сути, осознание полной несовместимости здоровой, свободной, созидательной жизни страны с кровавым хаосом, который порождает революция (любая). И выбор был сделал вполне осознанный и жесткий: кто угодно, Ленин (желательно мертвый, Ленин-икона, – над живым Эренбург иронизировал еще в своих парижских статьях, а в создании Ленина-идеи он принял в 1923 году непосредственное участие) или Сталин со всей своей жесткостью – всё это лучше, спасительнее для России, чем революционная разруха и беспредел.
Третья родина – еврейство, самая тяжелая, может быть, тема в его жизни. Эренбург с самого начала и, похоже, до конца считал естественным путем еврейства рассеяние, путь зерна, которое, умирая, дает плоды; путь соли, которой будет солона земля, но никак не сионизма, потому как «слишком много соли выжжет землю» (сегодня образ этот не работает: самой цветущей землей – буквально – в нашем полушарии стал Израиль).
Эренбург действительно противопоставлял идею СССР, а также всемирное братство художников местечковой, как ему казалось, замкнутости еврейской культуры XX века. Его представления о бытийном, всемирном, универсальном в искусстве XX века прямо противоположны творческой практике таких писателей, как, например, Исаак Башевис Зингер, в творчестве которого общечеловеческое, бытийное возникает не вопреки, а благодаря образу этой самой «местечковой замкнутости». Но нет и особого противоречия между как бы горделивой отстраненностью, с которой Эренбург писал когда-то в анкетах «иудей», и его скептическим отношением к идеям сионистов.
Увы, Эренбург останется в истории (скорей всего, вынужденно, и тем не менее) еще и как автор одного из самых резких и жестких высказываний в советской печати по поводу возникновения государства Израиль.
Вот тот путь к самоидентификации, который прошел Эренбург и который сделал, точнее, вынудил его стать свободным.
Это была трудная свобода. Потому как внутри ее была абсолютная зависимость от этического кодекса русского интеллигента и от совести художника XX века.
Поначалу, инстинктивно, Эренбург искал, образно говоря, те институции, которые бы олицетворяли опорные для него этические понятия. Искал их «в комплекте»: общественные и политические движения, страна (родина), система и проч. И не находил.
И вот тогда вольно или невольно такой институцией он сделал самого себя, вступая, по сути, в договорные отношения с институциями извне. Скажем, новая жизнь, новое искусство – это идея новой Советской России, революционное искусство русских художников и поэтов; а также – его парижские друзья.
Или антифашизм во всех его проявлениях – отсюда Испания, отсюда его военная публицистика в Великую Отечественную войну, по-своему счастливые для Эренбурга годы полной отдачи.
Путь, выбранный Эренбургом, парадоксален – путь индивидуалиста в роли образцово-показательного публичного писателя и общественного деятеля. Путь воина-одиночки, не мыслящего себя вне строя.
Парадоксальный путь, парадоксальная игра, которую он, несомненно, выиграл. К набору нравственных максим русского интеллигента Эренбург прибавил еще одну: глупость (или наивность, внутренняя инфантильность) – это категория еще и нравственная. Безнравственно увлекаться красотой идеи, подчиняясь исключительно «чаяниям» и стремлениям, какими бы чистыми и возвышенными они ни выглядели. Вот комментарий блоковского призыва «услышать музыку революции», сделанный Эренбургом уже в 1918 году:
...
«…запомним среди прочих видений страшного года усталое лицо проклинающего эстетизм эстета, завороженного стоном убиваемых. <…> Потерявшие мать не смогли простить человеку его наслаждение по поводу музыкальности предсмертного хрипа убитой».
Ну а в старости в одном из поздних стихотворений сталинский лауреат роняет, например, такое о «глубоко», то есть слепо, верящих энтузиастах, увидевших наконец своих кумиров в реальности, которые
кадили, мазали елеем,
трясли божественной мошной,
а ликовавшим дуралеям
тем всыпали не по одной.
Так притча превратилась в басню.
Коль петь не можешь, молча пей.
Конечно, можно быть несчастней,
но не придумаешь глупей.
P. S.
Читая книгу Евы Берар, я, естественно, заглядывал в читаную-перечитанную в отрочестве и юности книгу «Люди, годы, жизнь» и вычитал в ней, например, такое: «Есть белые ночи, когда трудно определить происхождение света, вызывающего волнение, беспокойство, мешающее уснуть… – вечерняя это заря или утренняя? Смещение света в природе длится недолго – полчаса, час. А история не торопится. Я вырос в сочетании двойного света и прожил в нем всю жизнь – до старости…»
3. В погоне за «Духом времени»
ТИПА ЛЮ, ТИПА БЛЮ
Роман Сергея Болмата «Сами по себе», выставленый Борисом Кузьминским в «Круге чтения», я начал читать, воодушевленный легким шелестом восхищения, пронесшегося по Интернету: «…это пока лучшая русская книга 2000 года».
...
«В будущих рецензиях на „Самих по себе“ непременно будут встречаться слова „Набоков“ и „кинематограф“ (в частности, „Тарантино“). Это справедливые слова… но они скорее – псевдонимы изысканного психоделического зависания, которое в русской прозе, пожалуй, впервые соединилось с криминальным письмом».
И по первым абзацам вроде как действительно хорошо – уверенная рука, культура, глаз и даже как бы стилистический изыск. Как бы шарм. Как бы драйв. Но уже минут через десять проза этого романа начинала выталкивать меня как слишком отлакированная, лишенная пор для дыхания кожи поверхность.
В таких случаях всегда остается надежда, что имеешь дело с собственной ограниченностью. Что перед тобой по-настоящему новое и у тебя есть шанс промыть замыленный глаз. А потому нужно с благодарностью и полным доверием идти за автором.
Не получилось. Дочитывая третью главу романа (всего их одиннадцать), я понял, что морочу себе голову. Это бижутерия. Искусно выполненная, с новым (относительно) дизайном, но – бижутерия.
Из чего все состоит?
Очень трогательные «мальчик» и «девочка»: Тёма (Артём) и Марина.
Ознакомительная версия.
