«Неплохо бы помнить, — пишет он, — что наш внутренний отклик на вызов, который бросает нам новая литература с ее суггестивным языком, во многом необъясним. Всякий раз, характеризуя какую–нибудь новую и непривычную вещь, которая не имела счастья задеть нас за живое, мы не стесняемся утверждать, что это–де «белиберда» или «бессмыслица». И все же если кто–нибудь станет утверждать, что его эта вещь взволновала и что он извлек из ее чтения удовольствие или пользу, мы будем обязаны поверить ему на слово»[1].
Нельзя не признать: правило хорошее. Но к тому времени, как господин Уилсон добрался до «Властелина Колец», он, по–видимому, успел об этом правиле позабыть. А может быть, в процитированном отрывке «мы» просто следует везде заменить на «вы», и все встанет на свои места?
Похожую игру с местоимениями устраивает в книге «Современная фантастика» критик К. Н. Манлав (1975). Эта книга развивает ту мысль, что из всех произведений современной фантастики верными «первоначальной идее» остались только те, кто, солидаризуясь с критическими замечаниями Эдмунда Уилсона, находятся как минимум в оппозиции к популярности Толкина — популярности, которая в 1975 году, конечно же, весьма заметно возросла по сравнению с 1956 годом. Манлав полагает также, что «вся эта суета» вокруг Толкина, возможно, не более чем общенациональное британское заблуждение, хотя ему лично приятнее было бы обвинить Соединенные Штаты и «вечное американское томление по корням». Может быть, однако, дело только в большом объеме толкиновской книги и ни в чем другом?
«Без сомнения, — пишет Манлав, — количество страниц, которое приходится перевернуть читателю, уже само по себе может сделать повествование увлекательным. Когда встречаешься с великой книгой вроде эпоса Мэлори, возникает почти уверенность, что в объеме–то вся и суть. Но книга Толкина — совсем другое дело, ведь ей так и не удалось особенно увлечь нас»[2].
Кто именно скрывается под этим «нас»? Читатели «Современной фантастики»? Читатели «Властелина Колец»? Разумного ответа на этот вопрос в природе не существует. Эта критика кичится своей эрудицией, но, как и в случае с Тойнби, Уилсоном и анонимным обозревателем литературного приложения к «Таймс», строит свои аргументы на голом отрицании. Читателям не понравится «Властелин Колец», читателям не нравится «Властелин Колец», «Властелин Колец» им уже разонравился. И дело с концом.
Я думаю, что эссе Манлава не только раздосадовало бы Толкина, но и, на некий извращенный манер, позабавило бы его. Ему и раньше приходилось сталкиваться с подобной критикой. По сути, именно она предоставила ему основной материал для лекции, прочитанной им в 1936 году в Британской академии и поддразнивающе озаглавленной «Беовульф: чудовища и критики». В этой лекции шла речь о критиках «Беовульфа»(10). Интересно, что критики говорили об этой древнеанглийской поэме примерно то же самое, что и критики «Властелина Колец» о книге Толкина: «Беовульф» — де «не работает», эта вещь «изначально неумна», и «нас она никогда не увлекала». «Правильный и трезвый вкус, — писал Толкин, — может отказаться признавать, что МЫ (о, это гордое «МЫ», долженствующее объять собою всех наших современников–интеллектуалов!) способны хоть сколько–нибудь интересоваться великанами и драконами. Как же озадачен бывает этот «трезвый вкус», когда заметит, что получает огромное удовольствие от чтения поэмы, повествующей именно об этих вышедших из моды созданиях!»(11) В 1936 году Толкин еще не мог знать, как легко и быстро расправляется «правильный и трезвый вкус» с этой своей «озадаченностью» (а заодно и с «удовольствием»). Остальное в равной мере можно отнести и к откликам критики на толкиновского «Властелина Колец». Вне сомнений, Толкин счел бы за своего рода честь то, что он, как и автор «Беовульфа», вынудил критиков искать убежища в «потраченном молью и безнадежном «МЫ».
На этом, однако, сходство критических замечаний по поводу «Беовульфа» и «Властелина Колец» не заканчивается. Если приглядеться к тому, что пишет Толкин в адрес критиков «Беовульфа», можно заметить, что более всего он порицал характерную для этих людей «моноглотию» — «одноязыкость». У него создалось впечатление, что критики способны читать только на одном языке. Возможно, некоторые из них знали немного по–французски или умели говорить еще на каком–нибудь современном языке, но читать древние, в данном случае древнеанглийские тексты, причем хотя бы с малой толикой дисциплинированной языковедческой интуиции, которая для этого необходима, они были совершенно не способны. Такие критики всегда полагаются на переводы и краткие пересказы, а отдельным словам никакого внимания не уделяют. «Наш век — век критики, тушенной в собственном соку, и литературных мнений, вскормленных на чужой жвачке», — писал Толкин в 1940 году в апологетическом предисловии к переводу «Беовульфа», который (перевод), как он надеялся, будет использоваться только в качестве шпаргалки, поскольку «при выделке дешевых заменителей настоящей еды переводы используются, к сожалению, чересчур часто».(12) Правда, к «Властелину Колец» эти слова вряд ли применимы — все–таки эта книга написана в основном на современном английском. А может быть, все же применимы? Насколько внимательно относятся критики к отдельным словам? — гадал, должно быть, Толкин, листая критические обозрения. А может быть, критики просто пробегают книгу глазами, вычленяют сюжет и на этом успокаиваются?
Раздражение Толкина нашло выход в предисловии ко второму изданию «Властелина Колец», написанном в 1966 году. Здесь он довольно желчно комментирует:
«Некоторые из читателей — или, по крайней мере, обозревателей — нашли мою книгу скучной, нелепой, а то и убогой; но я не имею права жаловаться, поскольку придерживаюсь точно такого же мнения и о том, что выходит из–под пера самих этих обозревателей, и вообще о той литературе, которую они, по–видимому, предпочитают».
Возможно, мои слова, особенно если подойти к ним строго, несправедливы. Все обозреватели, с которыми мне доводилось встречаться лично, книгу, по всей видимости, все–таки прочитали, причем прочитали добросовестно, от первой страницы и до последней, и вынесли из этой процедуры вполне обычное для первого чтения количество непониманий. Удивительно, однако, что Эдмунд Уилсон, заявлявший, будто прочитал книгу не только глазами, но еще потом и вслух, своей семилетнем дочери, ухитрился тем не менее неправильно написать имя одного из главных героев: Gandalph вместо Gandalf (Гэндальф). Эдвин Муир из «Обзервера» предпочел вариант Gandolf. Эти ошибки могут показаться незначительными, но Толкин смотрел на дело иначе. Он знал, что в английском языке буквосочетание ph служит признаком «научности». «Научное» написание спорадически проникало в английский язык из латыни начиная примерно с четырнадцатого столетия и встречается в основном в словах греческого происхождения, таких как physics(13) или philosophy(14). В исконно английских словах, таких как foot(15) или fire(16) это буквосочетание не используется. Лингвистические законы Средьземелья во многом сходны (см. Приложения Д и Е к «Властелину Колец» — сообщаю для тех, кто прочел и не заметил), поэтому совершенно очевидно, что имя Гэндальф принадлежит скорее ко второму («исконному») ряду, нежели к первому («ряду заимствованных научных терминов»). Соответственно, написание Gandalph должно было, в глазах Толкина, выглядеть столь же напыщенно, как если бы кто–нибудь вздумал написать через ph какое–нибудь обыденное английское слово вроде fat(17) (как phat), или fool(18) (как phool), или, если уж на то пошло, elf (как elph) и dwarf(19) (как dwarph)(20). Толкин вряд ли мог постичь, что должно было происходить у человека в голове, чтобы эти вариации в написании казались ему ничего не значащими или не стоящими внимания. Что касается написания Gandolf, то это явное влияние итальянского. Имя Gandolf несколько раз повторяется, например, в стихотворении Браунинга «Епископ заказывает себе надгробный камень»(21). Однако по отношению к произведению, автор которого нарочно старался избежать латинизмов, такая ошибка выглядит чудовищно неуместной.
Между толкиновским видением мира и той точкой зрения, которой написание Gandalph ничем не отличается от написания Gandalf, компромисс невозможен. Наверное, именно поэтому «Властелин Колец» (и, в меньшей степени, другие сочинения Толкина) провоцирует столь многих литературных критиков отводить глаза, путаться в написании имен, толковать о вещах, которых во «Властелине Колец» в помине нет, и закрывать глаза на наиболее очевидные удачи толкиновской прозы. Толкин полагал, что эта инстинктивная антипатия ведет свое происхождение с древних времен. Люди, которые терпеть не могли его книг, в равной степени не переносили также «Беовульфа», «Перл»[3], Чосера[4], «Сэра Гавэйна и Зеленого Рыцаря»[5] и «Сэра Орфео»[6]. В течение тысячелетий пытались эти люди навязать свои взгляды мятежной череде авторов, которые, к счастью, не обращали на них никакого внимания. В отливающем сталью предисловии к изданию поэмы «Сэр Гавэйн и Зеленый Рыцарь» (слово «критика» здесь намеренно не упоминается) Толкин и его коллега Э. В. Гордон заявляют, что их цель — помочь читателю воспринять поэму «насколько возможно, в том духе и под тем углом, как того предположительно желал бы автор»(22). Проделать такую операцию с Толкином было бы проще, поскольку он куда в большей степени наш современник, нежели автор «Сэра Гавэйна и Зеленого Рыцаря»; с другой стороны, ум у Толкина был тонким как ни у кого, и иной раз Толкин вполне мог сознательно слукавить. Хотя, применяя к творчеству Толкина критерии «правильного и трезвого вкуса», критерии тех «высших литературных притязаний», которые некто Энтони Берджес надменно противопоставил «аллегориям с участием животных или фей»(23), мы ничего не добьемся. Это приведет только к заключению, что говорить тут нечего, да и не о чем. Однако существует что–то, что сделало Толкина непохожим на других, что дало ему власть так явно провоцировать эти два тесно связанных между собой феномена — общественное признание и гнев критиков.
