Эту великолепную метафору пытались оспаривать… ссылкой на улучшение жизни английского рабочего класса. Но Г.Уэллс, конечно же, собирался убеждать, что капитализму и в самом деле удастся довести человечество до каннибализма. Не зря же ведь он предвещал в своих утопиях светлое будущее. Даже В.И.Ленин, убеждённый в конечной гибели капитализма, не считал, что капиталистам в самом деле удастся ограбить землю. Опасность не исключалась — если капитализм будет продолжаться.
Именно в этой — и, тем не менее, вероятной — посылке и заключалась идейно-художественная отдача негативного предположения. Предсказание оборачивалось предостережением: вот таким тенденциям нельзя давать развиться и вот почему необходимо всячески ускорить конец капитализма. Предостережения Г.Уэллса, не содержат, как правило, революционных выводов, давали, однако, для них богатый материал.
Уже русская дореволюционная критика отметила, что в романах Г.Уэллса, воспринимавшихся некоторыми как механическая смесь чересчур фантастических гипотез с условной сатирой, сатирическая метафора является как бы реализацией действительно возможного прогноза. «Под маской прихотливой фантастики, — писал автор рецензии на роман „Первые люди на Луне”, — скрываются такие злые, такие уничтожающие, такие ядовитые не пародии, не карикатуры, а прогнозы будущего, что романы Г.Уэллса перестают быть простым вымыслом и становятся социологическими предостережениями»[144].
Исторической заслугой Г.Уэллса как раз и было создание жанра фантастического романа-предостережения, который мы называли разоблачительной или антикапиталистической утопией. Параллельно употребляемый термин «антиутопия» представляется двойственным: исторически и этимологически он связан с антикоммунистической утопией. Роман же предостережение противостоял ей всем своим духом.
Не случайно роман Г.Уэллса «Когда спящий проснётся» пытались превратить в антиутопию (используя, конечно, и нечёткость позиции писателя). Купив у материально стеснённого автора рукопись, американские издатели выпустили выхолощенный текст, притупляющий радикализм первоначального варианта[145]. В русских дореволюционных переводах (К.Толстого) роман выходил под двусмысленным названием: «После дождика в четверг».
В этой связи реакционная газета «Новое время» писала, что так как «картины самодельного рая», начиная ещё с «алюминиевых дворцов» (видимо — в романе Н.Г.Чернышевского «Что делать?»), перестали, мол, вызывать энтузиазм, «естественно» должна появиться утопия, идущая «против течения», которая показала бы «размечтавшемуся человечеству», к чему могут привести мечты. «В добрый час! — благословляло Г.Уэллса и читателя „Новое время”. — Надо же когда-нибудь поумнеть»[146]. «Что… касается попытки решить социальный вопрос путём насилия, регламентации, кооперации и проч., то с какой бы энергией и какими бы хорошими людьми эти попытки ни делались, они удадутся лишь тогда, „когда спящий проснётся”, или, по русской пословице, „после дождика в четверг”. Вот что хотел сказать Г.Уэллс своим романом…»[147].
А Г.Уэллс сказал совершенно другое: что и при «научно» усовершенствованном капитализме трудящиеся неизбежно пробудятся к революционной борьбе. Г.Уэллс в самом деле пошёл против течения — против антикоммунистических и мещанских утопий вроде очень популярных в своё время «Грядущей расы» (1870) Э.Бульвер-Литтона и «Взгляда назад» (1888) Э.Беллами.
Развёртывая «в цельной и законченной картине» регрессивную тенденцию капитализма, Г.Уэллс не только дополнил классический утопизм более конкретным и глубоким социальным критицизмом — в романе-предостережении он преодолевал оппортунистическо-реформистское направление своего социализма. Социализм привёл Г.Уэллса к этому художественному открытию — и в нём он нашёл у него наиболее радикальное выражение.
Как фантаст, Г.Уэллс сознательно вёл социалистическую пропаганду. «Я, в сущности, никогда в жизни ничем другим не занимался»[148], — говорил он в 1931 году А.Луначарскому и продолжал: «Мы живём… в такое опасное время, что художник, не желающий принять в его беге участие как политик, то есть как вождь людей, кажется мне бесчувственным, бессмысленным, и я не могу признать в нём таланта…»[149]. «… Почти то же, — комментирует А.Луначарский, — говорил у нас ещё Н.Чернышевский»[150]. «…Сама способность воспринимать мир в категориях социалистической мысли много дала ему как художнику»[151], — справедливо отмечает Ю.Кагарлицкий в книге об Г.Уэллсе.
Самое глубокое и самое истинное зерно своей фантастики Г.Уэллс черпнул в марксизме. Тот самый Г.Уэллс, который, по выражению биографа Б.Шоу Х.Пирсона, бросался на Маркса «с дубинкой», тем не менее, отдавал ему дань высокого уважения. Слова Г.Уэллса: «Он озарил светом своей концепции всю современную историю человечества»[152] были не просто словами. Г.Уэллс усвоил в марксизме идею неизбежного конца капиталистического строя и его роман-предостережение по-своему иллюстрировал это утверждение Маркса.
* * *
Г.Уэллс сознавал ограниченность негативизма своих «предостерегающих» утопий и пытался слить его с позитивным изображением социалистического идеала. В «Освобождённом мире» и «Людях как богах», «Облике грядущего» (1935) и «Божьем наказании» он показал столкновение идеала с антиидеалом в открытой борьбе. Г.Уэллс предугадал дальнейшее развитие социально-фантастического жанра. На путях раскрытия коллизии между идеалом и антиидеалом созданы известные романы о коммунизме Ивана Ефремова «Туманность Андромеды» и «Час Быка» (1969).
Однако осуществить органическое соединение утопии с романом-предостережением Г.Уэллс не смог. Динамизм романа «Люди как боги» — в столкновении Г.Уэллса с капитализмом, но не в движении человеческих душ. Персонажи Утопии — великолепные олимпийцы. Мраморным своим величием они — по закону контраста — усваивают разоблачение респектабельных бандитов из капиталистического мира, вздумавших силой обратить Утопию вспять. Но в них самих почти нет той борьбы идей и страстей, с помощью которой И.Ефремов, пусть и более скромными художественными средствами, реализовал идею вечного обновления человека как движущей силы коммунизма. Насколько кинетичен в утопиях Г.Уэллса закат старого мира — настолько статичен облик нового. Здесь художественный результат зависел не только от социалистического идеала, но и от философской основы воображения…
Одной из черт воображения Г.Уэллса было то, что подметил при встречах с писателем И.Эренбург: «Он дорожил логикой, а к диалектике относился подозрительно»[153]. Его метод социальных прогнозов, — писал И.Шкловский, — «тот же, что и химика, который старается определить, какой синтез получится от взаимодействия таких-то реактивов»[154]. Г.Уэллс мыслил «алгеброй» там, где требовалась «высшая математика».
В социальной системе Г.Уэллса утопизм сыграл двойственную роль. Как глубоко нравственная убеждённость в социалистическом идеале, утопизм делал его позицию по-своему честной, а нередко и необычно радикальной для буржуазного демократа. В компромиссах со своим обществом Г.Уэллс не был ренегатом социальной революции[155]. Он сравнительно рано пришел к мысли, что экономическая и идеологическая революции неотделимы от политической. И если в 1920 году в «Истории человечества» и в 1923-м в романе «Люди как боги» он, в противоречии с книгой «Россия во мгле», ещё не верил в созидательную силу революции то в 1924-м в некрологе В.Ленину он осторожно писал: «Быть может надежды таких людей, как я, чрезмерны и заплатки сейчас уже не спасут европейскую систему. Быть может, она обречена на более глубокие и крутые перемены, чем те, которые мы согласны признать необходимыми. Возможно, что своекорыстие слишком подточило корни… Возможно, вся европейская система, подобно России, всё-таки нуждается в прививке к этому новому неизвестному корню коммунизма, прежде чем она вступит в новый созидательный период. Но мне ясно, что годы идут, а выздоровление Европы ещё не началось»[156].
И хотя поздний Г.Уэллс не раз ещё вернётся к реформистско-утопическим заблуждениям, в конечном счёте, он серьёзно пересмотри свои взгляды.
Обо всём этом не следует забывать не только потому, что Г.Уэллс — большой художник и мыслитель, но и потому, что политическое сознание Г.Уэллса, несмотря на всю специфичность, в главном развивалось в созидательном направлении, делая ему честь как писателю, демократу и социалисту.
