Это значит, что война будет бесконечной, поскольку всегда будет какой-нибудь терроризм (как всегда будут бедность и рак); то есть всегда будут асимметричные конфликты, в которых более слабая сторона использует насилие, направленное против мирных жителей. Американская риторика, которая не всегда совпадает с общественным мнением, поддерживает эту печальную перспективу, ведь борьба за правоту никогда не может закончиться.
Гений США, страны немыслимого для Европы уровня консервативности, в том, что американцы выработали форму консервативного мышления, которое скорее приветствует новое, чем старое. При этом ровно в том же, в чем США кажутся консервативными — например, в поразительной власти консенсуса, пассивности и конформизма общественности (что отмечал Токвиль еще в 1851 году), а также средств массовой информации, — они в то же время радикальны, даже революционны немыслимым для европейцев образом.
Часть отгадки кроется, конечно же, в разрыве между официальной риторикой и реалиями жизни. Американцы постоянно восхваляют «традиции»; каждый политик в своем дискурсе бесконечно обращается к семейным ценностям. Тем не менее культура Америки крайне негативно сказывается на семейной жизни, да и всех традициях, кроме тех, которые теперь ассоциируют с американской «идентичностью» и ее широких характеристик вроде индивидуализма, кооперативности и открытости новому.
Возможно, самый важный источник нового (и не такого уж нового) американского радикализма — это то, что принято считать источником консервативных ценностей, а именно, религия. Многие специалисты отмечают, что самое большое различие между США и многими европейскими странами (как старыми, так и новыми согласно новейшей американской классификации), — это что в США религия всё еще играет центральную роль в жизни общества и языке общественности. Но это религия в американском стиле: скорее идея религии, чем сама религия.
И правда: когда в 2001 году Джордж Буш баллотировался на пост президента, один журналист попросил его назвать своего «любимого философа», и ответ кандидата, очень благосклонно принятый в США, сделал бы посмешище из любого кандидата от центристской партии на высокий пост в европейской стране; он сказал: «Иисус Христос». Но, разумеется, никто, в том числе сам Буш, не интерпретировал это так, будто его администрация в случае его избрания будет в чем-то следовать социальной программе Христа.
Соединенные Штаты — это общество обобщенной религии. Это значит, что в США неважно, какую религию ты исповедуешь, главное, чтобы ты исповедовал хоть какую-нибудь. Иметь главенствующую религию, даже теократию, ограниченную христианством (или одной из христианских конфессий), было бы невозможно. Религия в Америке должна быть предметом выбора. Эта современная и относительно бессодержательная идея религии, построенная по принципу потребительского выбора, — основа американского конформизма, ханжества и морализма (которые европейцы со снисхождением ошибочно называют пуританством). Какие бы исторические верования ни представляли современные американские конфессии, они все проповедуют примерно одно и то же: реформу личного поведения, ценность успеха, кооперативность общества, терпимость к выбору других (все эти благодетели работают на благо потребительского капитализма). Сам факт религиозности означает респектабельность, порядок и гарантию благости целей Америки в ее миссии господствовать над миром.
То, что пытается распространять Америка, это незавершенный проект, это сама идея прогресса — называть ли ее демократией, свободой или цивилизацией. Нигде больше на свете мечта эпохи Просвещения о прогрессе не нашла столь плодородной почвы, как в Америке.
Действительно ли мы так далеки друг от друга? Как странно, что в момент истории, когда Европа и Америка максимально близки культурно, пропасть между ними широка как никогда.
При всех сходствах повседневности европейцев и американцев разница между жизнью в богатых европейских странах и американской жизнью очень реальна, и причина ей — в важных различиях их истории, в понимании роли культуры, в настоящих и выдуманных воспоминаниях. Антагонизм между ними, если он правда есть, не разрешится в ближайшем будущем, как бы много людей по обе стороны Атлантики ни прилагали к этому усилия. И всё же можно лишь осуждать тех, кто пытается довести до крайности эти различия, когда у нас есть столько общего.
Господство Америки — это факт. Но ее текущая администрация начинает понимать, что Америка не может всё делать одна. Будущее нашего мира, мира, в котором мы все живем, — синкретично, неоднородно. Мы не можем закрыться друг от друга. Мы проникаем друг в друга всё больше.
В конце концов, модель нашего взаимопонимания и примирения можно усмотреть как раз в этом священном противостоянии между «старым» и «новым». Противопоставление «цивилизации» и «варварства» по сути своей условно; размышлять и читать проповеди о нем губительно, как бы правдиво они ни отражали некоторые реалии. Однако противопоставление «старого» и «нового» реально, неизбежно, и оно составляет ядро нашего взаимодействия с миром.
«Старое» и «новое» — это извечные полюса всякого чувства и ориентации в мире. Мы не можем жить без старого, потому что в старое вложены всё наше прошлое, наша мудрость, наши воспоминания, наша печаль, наше ощущение реализма. И мы не можем жить без веры в новое, потому что в новое вложены вся наша энергия, наш оптимизм, наше слепое биологическое устремление, наша способность забывать — целительная способность, которая делает возможным примирение.
Внутренняя жизнь обычно не доверяет новому. А хорошо развитая внутренняя жизнь противится ему особенно сильно. Нам говорят, что мы должны выбирать: либо старое, либо новое. Но правда в том, что мы должны выбрать и то и другое. Что есть жизнь, если не череда торгов между старым и новым? Мне кажется, долг любого человека — не дать себе начать мыслить этими противопоставлениями.
Старое против нового, природа против культуры — полагаю, великие мифы нашей культурной жизни неизбежным образом отражаются не только в истории, но и в географии. И всё же они остаются мифами, клише, стереотипами, не более того; реальность куда более сложна.
Большую часть своей жизни я посвятила развенчанию мышления, которому свойственны поляризация и противопоставления. Если говорить о политике, то я поддерживаю любой плюрализм и секуляризацию. Как некоторые американцы и многие европейцы, я бы предпочла жить в многостороннем мире, а не в мире, где господствует одна страна (даже если это моя страна). В этом веке, который уже грозится стать еще одним столетием крайностей и ужасов, я выступаю в поддержку принципов мелиоризма — в частности, того, что Вирджиния Вулф назвала «меланхоличной добродетелью терпимости».
Позвольте же мне говорить в первую очередь как писатель, как поборник дела литературы, поскольку только в этой ипостаси я имею авторитет.
Писатель во мне не доверяет титулам «достойный гражданин», «интеллектуальный амбассадор», «борец за гражданские права» — такие роли упоминаются в сопроводительном тексте этой премии, — в какой бы степени я им ни соответствовала. Писатель во мне куда более скептичен и самокритичен, чем человек, который пытается делать
