(и поддерживать) благие дела.
Одна из задач литературы — формулировать вопросы и выстраивать контраргументы текущим устоям. Даже когда искусство не оппозиционно, все виды искусства тяготеют к духу противоречия. Литература — это диалог, это ответная реакция. Литературу можно описать как историю человеческого отклика на то, что живо и что отживает свой век по мере того, как культуры эволюционируют и взаимодействуют друг с другом.
Писатели способны противостоять этим клише о нашей обособленности, наших различиях, поскольку писатели не только распространяют, но сами творят мифы. Литература предлагает не только мифы, но и контрмифы, как сама жизнь предлагает нам опыт, который заставляет нас думать не так, как раньше, чувствовать не так, как раньше, и верить во что-то новое.
Мне кажется, писатель — это тот, кто внимательно смотрит на мир. То есть пытается понять, объять, прочувствовать порочность, на которую способен человек, и при этом не поддаться ей, не стать поверхностным или циником.
Литература рассказывает нам, каков этот мир.
Литература задает стандарты и передает глубинное знание, воплощенное в языке, в повествовании.
Литература в теории и на практике учит нас состраданию к тем, кто не мы, и к тому, что не наше.
Кем бы мы были, если бы не сострадание к тем, кто не мы и не наши? Кем бы мы были, если бы не могли хотя бы на время забыть самих себя? Кем бы мы были, если бы не могли учиться? Прощать? Становиться кем-то другим?
По случаю получения этой знаменательной премии — премии Германии — позвольте рассказать вам немного о моей собственной траектории.
Я американка в третьем поколении польско-литовского еврейского происхождения, и я родилась за две недели до того, как Гитлер пришел к власти. Я выросла в американской провинции (в Аризоне и Калифорнии), вдали от Германии, и тем не менее всё мое детство прошло под знаком Германии — как ее кошмаров, так и моих любимых немецких книг и музыки, которые задали для меня стандарт возвышенного и эмоционально насыщенного.
Еще до Баха, Моцарта, Бетховена, Шуберта и Брамса у меня было несколько немецких книг. Я вспоминаю своего учителя младших классов в городке на юге Аризоны, мистера Старки, и как он запугивал учеников рассказами о сражениях армии Першинга против Панчо Вильи в Мексике; этот седой ветеран ранних имперских авантюр Америки имел слабость к идеализму немецкой литературы (в переводе) и, заметив мою страсть к чтению, одолжил мне свои экземпляры Страданий юного Вертера Гёте и Иммензее Теодора Шторма.
Вскоре мое детское чтение взахлеб привело меня и к другим книгам немецких авторов, в том числе к новелле Кафки В исправительной колонии, которая открыла для меня ужас и несправедливость. А еще спустя несколько лет, учась в старшей школе в Лос-Анджелесе, я нашла всю Европу в одном немецком романе. Никакая другая книга не была для меня так важна, как Волшебная гора Томаса Манна, которая рассказывает именно о столкновении идеалов в сердце европейской цивилизации. И так далее: всю свою долгую жизнь я прожила под огромным влиянием высокой культуры Германии. После книг и музыки, которые можно назвать моим подпольным опытом с учетом того, в какой культурной пустыне я жила, пришел реальный опыт. Я стала поздним бенефициаром немецкой культурной диаспоры, поскольку мне невероятно повезло близко знать некоторых выдающихся беженцев из гитлеровской Германии, тех писателей, художников, музыкантов и ученых, которых Америка приняла в 1930-х и невероятно от этого обогатилась сама, в особенности ее университеты. Позвольте мне назвать двух людей, которых мне выпала честь называть друзьями, когда мне было около двадцати лет: это Ганс Герт и Герберт Маркузе; еще тех, у кого я училась в Чикагском университете и Гарварде: Кристиан Маккауэр, Лео Штраус, Пауль Тиллих и Петер Генрих фон Бланкенхаген; тех, к кому я ходила на закрытые семинары: Арон Гурвич и Нахум Глатцер; и Ханну Арендт, с которой я познакомилась после переезда в Нью-Йорк, когда мне было порядка двадцати пяти. Мне посчастливилось знать много примеров людей серьезного мышления, которых я хотела бы сейчас вспомнить.
Однако я никогда не забуду, что мое знакомство с немецкой культурой, с немецкой серьезностью началось с никому не ведомого, взбалмошного мистера Старки (кажется, я никогда не знала его имени), который учил десятилетнюю меня и которого я больше никогда не видела.
Это подводит меня к истории, которой я хотела бы закончить сегодняшнюю речь. Она кажется мне подходящей, потому что в первую очередь я не культурный амбассадор и не ярый критик моего правительства (эту функцию я выполняю как порядочный гражданин Америки). Я рассказчик.
Поэтому вернемся к десятилетней мне, когда я нашла отдушину от своих изнурительных детских обязанностей в чтении потрепанных томиков Гёте и Шторма, одолженных мне мистером Старки. В то время, о котором я говорю (1943 год), я слышала, что на севере штата есть лагерь для военнопленных немецких солдат — нацистов, как я, конечно, думала о них. Зная, что я еврейка (только по имени, поскольку моя семья нерелигиозна и уже два поколения как полностью ассимилировалась; но я знала, что имени для нацистов достаточно), я мучилась одним и тем же повторяющимся кошмаром: нацистские солдаты, сбежавшие из лагеря, нашли меня и мать с сестрой в нашем домике на окраине города и собираются нас убить.
Перенесемся вперед во времени, в 1970-е: мои книги только начали печатать в издательстве Hanser Verlag, и я познакомилась c выдающимся Фритцем Арнольдом (он работал в издательстве с 1965 года), который редактировал мои тексты в Hanser до самой своей смерти в феврале 1999 года.
В одну из наших первых встреч Фритц захотел рассказать мне, что он делал во время войны — полагая, видимо, что без этого между нами не может быть никакой дружбы. Я заверила его, что он не обязан мне ничего говорить, но, конечно же, меня тронул его порыв. Должна добавить, что Фритц Арнольд был далеко не единственным немцем своего поколения (он родился в 1916 году), кто вскоре после знакомства со мной непременно хотел рассказать, что он делал в нацистские времена. Не все эти истории были так же невинны, как история Фритца.
Фритц рассказал мне, что он студентом изучал литературу и искусство сначала в Мюнхене, потом в Кёльне, а затем с началом войны его призвали в Вермахт в ранге капрала. Его семья, разумеется, ни в коем случае не поддерживала нацистов — его отец, легендарный Карл Арнольд, рисовал политические карикатуры для журнала Simplicissimus, — но эмигрировать Фритцу не представлялось возможным, поэтому он с ужасом принял военную службу, надеясь остаться в живых и никого не убить.
Фритцу повезло, как не многим. Ему повезло, что сначала его
