Но этого мало: начиная врать, Фролов вдруг развертывается не хуже Ивана Александровича Хлестакова. «Я, говорит, не довольствуюсь мертвой буквой, я хочу внать живого человека, изучить быт народа, узнать его нужды (я люблю иногда этак пописать, сочинить что-нибудь, как признается Иван Александрович). Здесь, говорит, мне вверены жизнь и спокойствие тридцати тысяч человек; я могу быть им полезен; мне дана власть защитить обиженного, предать правосудию виноватого, «водворить мир в семействе. (Как же, Иван Александрович! Без вас ведь ничего не делается в департаменте, вам Смирдин сорок тысяч платит, вас однажды звали министерством управлять!) Вот для чего, генерал, пошел я в эту должность», – заключает торжественно господин Фролов. Вслед за тем он прибавляет, уж не знаем с какой стати: «И неужели вы думаете, нет в целой России людей, которые бы словами «общая польза» не прикрывали видов корысти? Поверьте, сотнями явятся, кликните только. Но, генерал, не одним только словом, покажите же и делом!» Генерал не находит ничего ответить на эту выходку, как только: «Мне весело тебя слушать». Полагаем, потому весело, что Фролов на каждом слове генералом честит его. Больше нечему, кажется, веселиться, и если бы Славомирский хоть немножко был поумнее, он бы сразу осадил дрянного хвастунишку, припомнивши последнее происшествие с Душкиной и прежние разговоры Фролова. Фролов, видите, хочет знать живого человека, а не мертвую букву. Как же совершается это знание? Вне своих обязанностей он ездит представляться, сам не зная зачем, знатным барам да смиренно выслушивает ругательства Славомирского. В исполнении же своих обязанностей он имеет большое преимущество в том, что превращается в машину не пишущую, а исполняющую написанное. Чиновник, написавший предписание о взыскании долга с Душкиной, имел дело с мертвой бумагой; а становой пристав, взыскивающий долг, имеет дело с живым человеком. Какая же от этого выгода? А вот какая: он узнал, что <если> у человека хотят отнять имущество за долги, то ему бывает неприятно, особенно когда у него на руках остается шестеро маленьких детей. Правда, что для этого не стоило поступать в становые пристава; но что же делать, если Фролов не может иначе смекнуть даже и этого? Кроме того, он в своем простодушии воображает, что он есть какой-то гений-хранитель тридцати тысяч душ. А между тем вспомните, чем отзывается этот гений-хранитель, отказываясь пособить Душкиной. «Я, говорит, очень жалею о ней, знаю, что ее обманули, что взыскание восьмисот рублей, когда она занимала всего двести, не совсем справедливо; но что же делать? Мне предписано, и я должен исполнить. Я только исполнитель того, что приказано». Скажите же на милость: стоит идти в становые пристава, чтобы исполнять приказы, которых внутренне не одобряешь? Можно сказать о себе: «Мне вверены жизнь и спокойствие тридцати тысяч человек», – когда знаешь, что на каждом шагу в своих отношениях к ним ты связан предписаниями земского суда, исправника, губернского правления и пр. Вы видите по ходу всего дела, какова власть станового пристава: он не может не сделать взыскания, он не может отложить его, он не может даже представить о бедности должника или о том, что в уплате нужна рассрочка и что за верность уплаты ручается генерал Славомирский. Он должен непременно сей час же получить все деньги или описать имущество: так ему предписано!.. А туда же говорит: «Мне дана власть защитить обиженного, предать правосудию виноватого, водворить мир в семействе». Да этакая-то власть – исполнять предписания – и будочнику дана; так уж лучше бы Фролову стать на будку и философствовать о своем высоком назначении.
Кроме своей крайней ничтожности, Фролов еще упоминает об одном обстоятельстве, которое заставило бы задуматься всякого порядочного человека, вынужденного поступить на должность Фролова. Он говорит, что «некоторые из нас принуждены прибегать к взяткам, когда с них самих требуют, как это велось искони». Положим, что этого не было в то счастливое время, когда Фролов пошел в становые; но все-таки достаточно ли и надолго ли обеспечена его должность? Губернатора переведут в другую губернию, правитель его канцелярии будет новый, советник в губернском правлении заведется нехороший, просто исправника другого назначат, – все эти обстоятельства могут совершенно изменить положение станового. Прежде с него не требовали, а теперь будут требовать, – и он вынужден будет к взяткам! Он может, правда, не давать; но тогда его через месяц прогонят из службы, несмотря даже на то, что он убил в себе все человеческие чувства и поставил вместо их уважение к долгу службы, под которым он понимает исполнение предписаний исправника. Фролов, впрочем, не боится того, что его прогонят, он даже будет рад этому. Он говорит: «Пусть прогонят; тогда вина не на мне будет перед богом и государем. Была бы моя совесть покойна, а пусть будет, что будет». Славомирский называет его за то благородным и умным малым, но, по нашему мнению, совершенно напрасно. В словах Фролова выражается фамусовское правило: «Подписано – так с плеч долой». Слушая его разглагольствия, вы, может быть, подумали, что он и в самом деле об общей пользе хлопочет; вот он и спешит разуверить вас. «Нет, говорит, что мне общая польза? Бог с ней! Пусть будет, что будет! Мне главное, чтобы самому быть спокойным».
Конечно, выжить человека можно из всякой службы, если он станет идти слишком смело наперекор принятому порядку. Подобные случаи могли десятками каждый день представляться в должности Фролова. Но он ничего не хочет понять; он забрал себе в голову и твердит, что «есть в России места, на которых человек вполне образованный, человек с сердцем, может приносить действительную пользу человечеству». Само собою разумеется, что под этими местами он разумеет места становых приставов, а под вполне образованным человеком с сердцем – самого себя!..
Пораженный благородством убеждений Фролова, Славомирский решается выдать за него дочь свою и требует только, чтобы тот нашел себе службу получше, где бы круг деятельности его был побольше и не в такой мере зависел от предписаний земских судов, исправников и пр. Фролов упирается. По его мнению, снять с себя мундир станового – значит изменить своим убеждениям. В разговоре его с Славомирским по этому случаю выказывается в полном блеске его тупоумие, которому позавидовала бы сама Коробочка. Мы уже видели выше, что Фролов своим убеждением считает предписание земского суда; ему говорят: нельзя ли отложить это предписание или донести, что его исполнить нельзя? – а он отвечает: «Помилуйте, вы заставляете меня изменить моим убеждениям…» Теперь своим убеждением он считает должность станового. «Как, – восклицает он, – я откажусь, из-за чего бы то ни было, от моих убеждений! Никогда, генерал! (Прибавлять к каждой фразе: генерал, составляет также, кажется, одно из коренных убеждений Фролова.) Ведь это я не фразу вам давеча рассказывал… Хороша общая польза!.. Нет, кто решился раз посвятить себя на общую пользу, тот должен быть готов на всякую жертву». Выслушав это, Славомирский готов уже воскликнуть? ну, парень! крепколобый!.. Но он еще хочет испытать Фролова и спрашивает: «Это ваше последнее слово?» Фролов отвечает: «Последнее, генерал». Тогда Славомирский гордо говорит ему: «Ступайте!» Фролов вдруг пугается и хочет, кажется, принести слезное раскаяние. «Генерал!..» – начинает он. Но генерал уже не слушает, а указывает ему на дверь и три раза повторяет: «Ступайте, ступайте, ступайте…» После этого любезного приглашения Фролов почтительно раскланивается (что значит – поучил генерал-то в первой сцене!) и уходите словами: «Бог вам судья, генерал!»
Далее нет на сцене Фролова, но незримо он присутствует в пьесе до конца. О нем говорят, его великодушие всеми превозносится и, наконец, побеждает предубеждение генерала… Читатели знают уже, что Фролов заплатил деньги за Душкину. Об этом она рассказывает Славомирскому, прибавляя, что Фролов держал к ней такую речь: «Родитель, говорит, мой всю жисть копил одну тысячу. Да мне, говорит, куда с ними в деревне-то? царского, говорит, жалованья станет…» Рассказывая это, Душкина плачет, Славомирский – тоже, а Шалаев, племянник Славомирского, лежебок и картежник, крепится, чтоб не заплакать!.. Трогательно!.. В заключение генерал хочет отдать дочь за великодушного станового. Ему говорят, что становой уж уехал; он посылает воротить его. И Фролов, без всякого сомнения, воротится, несмотря на то, что ему так любезно указали дверь в последний раз. Таких людей, как он, можно сто раз обругать, выгнать и потом опять призвать: они не чувствуют оскорблений. Им только бы исполнить долг службы, то есть предписание исправника. Как поддержать свое собственное личное достоинство, об этом они не заботятся, потому что на этот счет из земского суда – нет никакого предписания…
