Есть и еще одна причина, по которой Бог он не может быть евангелистом: ему чужда прямая речь по отношению к людям, он может вести диалог лишь с отдельной личностью. Так что остается признать, что здесь не обойтись без Дьявола, столь любимого Сарамаго. Действительно, Дьявол больше всего подходит на роль рассказчика, несмотря на весь пафос такого заключения. Впрочем, он не так одинок там, куда его загнали определения “зла” и “темноты”. Для видения Сарамаго характерно полное взаимопроникновение “доброго” и “злого” начал мира. В метафизическом плане, он, возможно, сохраняет им их значение, но в собственной реальности человек для него настолько беспомощен перед их лицом, что у него не хватает сил даже на то, чтобы наклеить на каждую из них свой ярлык. Он запутан в их противоречивом поведении, свидетелем которого вынужден быть против своей воли. А рассказчик, наблюдая за этой коллизией со стороны, не предпринимает даже попыток высказаться от своего лица. В сравнении со слепой активностью Бога его пассивность сама по себе становится чем-то дьявольским. Рассказчик — это Дьявол, которому отказали в действии.
Он развлекает себя тем, что вдыхает сомнение в свои слова. Хотя сомнение едва распылено, его действие точечно направлено на ключевые моменты: “Мария Магдалина, если это она...”, “...ангел — если это был ангел...”, “...потому, что ничего этого нет в действительности”. Некогда Дьявол был больше причастен к действительности, теперь же вынужден довольствоваться ролью иронизирующего сказителя. Вместе с тем Сарамаго видит свою концепцию оформленной и однозначной. Его сюжет имеет начало и конец, история заканчивается вместе с последней точкой. Те вкрапления сомнений, которые тут и там оставляет рассказчик, конечно, не могут тягаться с четко обозначенным смыслом жизни Иисуса. Было бы странно, если бы его жизнь приобретала смысл лишь за счет борьбы с химерой, подсунутой выдумщиком. Дьявол Сарамаго не настолько силен. Он намекает на возможность лживости своего рассказа, но делает это непоследовательно, так что остается вслед за Ницше отказаться от задних мыслей: “Что истина ценнее иллюзии, — это не более как моральный предрассудок; это даже хуже всего доказанное предположение из всех, какие только существуют”. Тем более что ждать от него истины было бы неблагоразумно. В итоге Дьявол как бы проживает двойную жизнь — одну как рассказчик, где ему дано право передергивать некоторые моменты истории, другую — как участник самой истории, проигранной Богу, который превзошел его в его же деле. И как ни странно, рассказчик, постоянно пытающийся во всем усомниться и терпящий неудачу перед лицом истории, невольно становится апологетом хотя и двусмысленного, но все же гуманизма, которому учит и своего помощника Иисуса.
б) Иисус как обычный человек
По собственному признанию, Сарамаго хотел изобразить человеческую обычность Иисуса в его желании быть гуманным вопреки, а не благодаря Богу. Безусловно, он решил эту задачу художественно, однако результат оказался несколько одномерным, если не сказать примитивным. Сама по себе эта задача, в сущности, даже не является еретической. Абсолютная божественность Иисуса лишила бы смысла его человеческие страдания, а значит, его трагедия, выражаясь языком Сарамаго, никого не смогла бы “продрать по-настоящему”. Условие реальности христианского сюжета состоит в его историчности и антропоморфности. Последняя должна быть не такой, как если бы Бог стал кем-то вроде греческого или римского бога и мог бы вести себя как человек, а такой, как если бы он допустил в свою целостность возможность быть также полностью человеком. Сарамаго не согласен с такой посылкой. Его интересует человек без Бога вообще, именно без всяких связей с ним. В то же время писатель, увлеченный играми в разные смыслы, нечасто оставляет однозначные суждения. На его стремление вывести человека за пределы божественного можно указывать, сообразуясь скорее с общим настроением книги, чем с конкретными высказываниями. Например, когда Иисус спрашивает у Бога: “А когда отступаются от тебя, ты смиряешься?” — тот отвечает так, что становится трудно понять, чья же позиция первичнее — Сарамаго, который борется с Богом, или все же его Бога, который отвечает: “Когда отступаются от меня, это значит, что меня ищут”. Здесь либо пролегла тень постмодернизма, либо автор вообще не имеет своей позиции. Принять можно обе точки зрения, но из них в любом случае еще не следует апологетики христианства. Сарамаго — богоборец, он видит человека свободным об Бога. Опровергать это более абсурдно, чем последовательно отождествлять Сарамаго с Дьяволом, втайне преданным Богу, но лишенным возможности об этом заявить, результатом чего как бы и становится эта книга, в которой под оболочкой лжи скрывается подлинная любовь к Богу.
Почему же Иисус и его трагедия мельчают после отделения его человеческой сущности от божественной? Прежде всего потому, что из бесчисленного числа точек соприкосновения человека и нуминозного Сарамаго выбрал лишь те, в которых есть противоречие с моралью. Кроме того, не совсем ясно, где Сарамаго видит ту линию разреза, по которой можно отсекнуть ненужного Бога. Полностью устранить божественное в истории Иисуса невозможно. Юнг показал это со всей очевидностью: “Как же тут можно “демифологизировать” образ Христа? Ведь такая рационалистическая операция выхолащивает всю тайну этой личности, а то, что останется в результате, будет уже не рождением и судьбой Бога во времени, а исторически плохо засвидетельствованным религиозным учителем, иудейским реформатором, истолкованным на эллинистический манер и неверно понятым...”
Безусловно, историческое знание об Иисусе, лишенное богословских интерпретаций, необходимо. Должны существовать первичные основания для рационалистического разговора о христианстве. Однако текст Сарамаго мало похож на труд историка. Это очерк человеческой жизни, взятой в контексте истории, но претензия на историческую правду здесь сомнительна, учитывая отношение автора к первоисточникам. Действительно историческую картину, тщательно выписанную и приведенную к общему знаменателю достоверности, можно найти в знаменитом труде Ренана “Жизнь Иисуса”. В этой книге речь идет исключительно об Иисусе как исторической личности. Ренан не касается проблем самой религии, поэтому в этих вопросах нет смысла апеллировать к его взглядам. Ценность и притягательность его труда состоит не только в фактической насыщенности, основанной на доскональном знании источников. Она состоит также в том, что движение автора по пути делегендаризации личности Иисуса не приводит его к дешевым антихристианским выводам. Наоборот, Ренан совершенно очарован тем, о ком повествует. Он восхищен величием этого человека, той нравственной революцией, которую он совершил, и тем, как он жил. Отношение к нему Сарамаго отлично. Ренан и Сарамаго схожи лишь в своей цели, а именно они хотят изобразить Иисуса реальным человеком со всеми присущими ему качествами. Однако они различны и в методах, и в оценке Иисуса.
Иисус Ренана, с одной стороны, оторван от привычно-бытовой жизни, а с другой, является осознанным революционером, который не покидает почвы прагматизма. Он принимает определенные решения и не всегда прямолинеен, отстаивая свои идеалы, поскольку знает и о ценности случая, и о непостоянстве массового сознания. Он как будто не знает об уготованной ему судьбе и поэтому сам творит ее, делая выбор, рискуя и страдая. Иными словами, он не безмолвный дух, бессильный в материальном мире и способный лишь бросать скорбные тени на людей. Он борец в мире духа. В сравнении с ним Иисусу Сарамаго не до революций. Он занимается тем, что пытается выбраться из-под плиты, которую получил в качестве наказания просто за то, что оказался Божьим избранником. Его не слишком заботит судьба народа, ему нужно решить единоличную задачу — избавиться от своей плиты. В отроческом возрасте он получает тяжелое наследство — вину отца в тяжком преступлении. Осмысление его преступления отдаляет его от семьи и сверстников и вводит в круг сил, о природе которых он поначалу не подозревает. В дальнейшем он познает ее, но знание не освобождает его, поскольку он живет и гибнет как пассивный исполнитель чужой и противной ему воли.
Историчность и реальность такого Иисуса, разумеется, плохо смотрятся рядом с активно действующими Богом и Дьяволом. Но Сарамаго стремится не столько похоронить нарождающуюся религию, сколько вытащить Иисуса из-под нее. “Реальность” и “обычность” Иисуса состоит в том, что его путь богопознания не имеет ни малейшего преимущества перед путем любого другого человека. Богоизбранность ничего не дает ему: “этому человеку Бог обещал власть и славу, но, кроме как к блуднице из Магдалы, идти ему некуда”. Ощущение родства с Богом, каким, казалось бы, должен был бы обладать его сын, в итоге приобретается Иисусом как ненужный подарок, от которого нельзя избавиться. Он ощущает себя исключительно сыном человека, “эмпирического человека” в терминах Юнга: “Ты о каком отце?” — спрашивает Бог. Иисус отвечает: “О моем родном отце, о плотнике Иосифе, сыне Илии или Иакова, точно не помню”. — “О том самом, кого распяли на кресте?” — уточняет Бог. — “Я полагал, что другого у меня нет”, — звучит ответ Иисуса. Далее в привычном стиле писателя следует размытие однозначного смысла, но в конечном счете мы читаем слова Иисуса: “Я объявлю людям о том, что я — Твой сын, Твой единственный сын...” Иисус именно объявит это, то есть заявит об этом как о новости. Таким образом, у Сарамаго божественное не присуще человеку, это не что-то, что в нем спит и может пробудиться, это скорее что-то инопланентное, непонятная и чуждая сила, которая явилась с целью завоевать мир. Бог Сарамаго наделен чертами гностического архонта и в прямой речи делится с Иисусом своими захватническими амбициями.
