Присцилла Мейер - Найдите, что спрятал матрос: "Бледный огонь" Владимира Набокова

Увешанный зеркалами номер Гумберта в «Зачарованных охотниках» связан с зеркалом Сударга из «Бледного огня», полным русалочьих образов: Ло подкрадывается к «сокровищнице» новых платьев «так медленно… словно шла под водой» (150). В ресторане гостиницы настенные росписи изображают «множество животных, дриад и деревьев» (151).

Эмблемой совершенного счастья, которое Гумберт испытал с Аннабеллой, служат «розовые скалы» [«red rocks»] (22). Когда Гумберт двадцать пять лет спустя реконструирует эту сцену с Лолитой, он называет их по-французски — «Roches Roses»[380]. Поскольку у Гумберта мать — англичанка, а отец — швейцарец, то английский и французский — его родные языки. Кинбот говорит о «розово-каменном дворце» (113, примеч. к строке 130) и использует земблянское слово «rodstein», означающее, как можно предположить, красный камень (red stone).

Розовые камни в «Лолите» и «Бледном огне» — это сколки розового гранита с облицовки дома Набоковых на Большой Морской улице, 47, в Санкт-Петербурге. Он упоминается в автобиографии, где можно найти источники многих фикциональных образов Набокова. «Изначальная» девочка-дитя набоковского «княжества у моря», присутствующая также в его «морском» петербургском адресе, — это его приморская любовь Колетт. Колетт — имя, данное Набоковым своей девятилетней возлюбленной, а также имя французской писательницы, с которой у Набокова немало общего. Бессмертный образ любимой матери Колетт, Сидо, который писательница создала в своих воспоминаниях, во многом схож с изображением набоковских родителей в «Других берегах»:

…мое детское воображение, моя детская гордость представляли наш сад розой всех садов, всех ветров, средоточием всех лучей, где все озаряла своим присутствием моя мать[381].

Мать Набокова учила сына запоминать; первым словом Сидо при виде изысканных явлений природы было «Смотри». Колетт описывает, как ее братья гонялись за бабочками-Адмиралами и Пурпурными Императорскими мотыльками, своего отца она называет «чаровником» с волшебным фонарем, а о песке на мысе Пулен говорит, что он усыпан осколками раскрошенных рубинов. Более того, у Колетт, как и у Пушкина, дед матери был негритянского происхождения. Из своего прошлого Набоков выбирает идеальные модели, относительно которых фикциональные двойники предстают лишь бледными отражениями. Он отрицает прямую связь между своей Колетт и Лолитой (несмотря на то, что ассоциирует обеих с «Кармен») потому, что важен не очевидный ключ к их взаимосвязи, а тот сложный способ, каким фикциональный вариант преломляет, фрагментирует и реконструирует исходную модель.

Отражение набоковской биографии сквозь призму его искусства объясняет характерный для прозы писателя прием комического снижения. Второстепенный персонаж доктор Айвор Куильти — еще одно звено, связующее «Лолиту» и «Бледный огонь». Этот швейцарский дантист указывает Гумберту путь к дому Куильти; доктор Алерт, говорящий с немецким акцентом, сообщает Кинботу летний адрес Шейдов. Немецкий доктор — комический тип героя в русской литературе XIX века, лучше всего представленный в образе Крестьяна Ивановича из «Двойника» Достоевского[382], — имеет бытового двойника в биографии самого Набокова. Набоков, его брат Сергей и их немецкий учитель провели осень и начало зимы 1910 года в Берлине, где мальчикам выправляли зубы[383]. В соответствии с набоковской перевернутой симметрией немецкий дантист, принимавший в Берлине In den Zelten 18 А, был американцем. Беседка (Zelt) ассоциируется в автобиографии Набокова с бабочками, радугой и волшебством поэзии. Но немецкий учитель мальчиков Набоковых Ленский (названный в честь второстепенного русского поэта, соседа Онегина) со своими безвкусными сеансами волшебного фонаря — это травестийный вариант эстетического блаженства, репрезентируемого мотивами цветного стекла. Вот почему, когда мы видим Ленского в последний раз, он обретается на Ривьере, «зарабатывая на жизнь тем, что расписыва[ет] морскими видами белые булыжники» (Другие берега, 258–259). В фигуре Ленского (так же как в образах Гумберта и Кинбота) Набоков пародирует эмблемы своего «княжества у моря». Беседка и морская раковина имеют свои сниженные аналоги, подобно тому как отеческая нежность пародийно отзывается в нимфолепсии и педерастии. В характерном для романтической литературы ключе повседневность превращает идеал в его противоположность.

Дентальный мотив в «Лолите» сцепляется с целым комплексом других, когда Гумберт консультируется у Ай(-да)вора (в оригинале — Ivor/y, от англ. ivory — слоновая кость) Куильти по поводу зубного протеза. Айвору рот Гумберта представляется «волшебной пещерой, полной бесценных сокровищ» (356), — заурядной горсткой по сравнению с пещерой в розовых скалах, где Гумберт почти овладел Аннабеллой, или с Кинботовым ведерком гальки и драгоценностей, или с переливчатой радужной спиралью в стеклянном шарике, которая напоминает о песочных замках, которые автор строил с Колетт в Биаррице. Драгоценности, найденные в прибрежном песке, продолжают быть для Набокова символом совершенного детства и в 1967 году, когда он пишет стихотворение «С серого севера». Вот его заключительные строки:

Батово и Рождествено (Рожествено) — это названия набоковских фамильных поместий под Петербургом, место действия его детских воспоминаний.

Гумбертово «княжество у моря» имеет идеальную модель, которая кроется в набоковских воспоминаниях. Кинбот надеется, что его утраченное королевство обретет свою идеальную форму в поэме Шейда. Выхватив из рук убитого Шейда рукопись, Кинбот тут же поспешно прячет ее в кладовой Гольдсвортова дома «под кучей девичьих калош, отделанных мехом ботиков и белых резиновых сапог…» (279, примеч. к строке 1000). Той же ночью он переводит поэму «из-под сапожек гольдсвортовской четверки нимфеток» в другой тайник (280, примеч. к строке 1000). Подразумеваемые здесь ножки четырех «нимфеток», носящих эти ботики, старшей из которых четырнадцать, отсылают к знаменитому пушкинскому «отступлению о ножках» (как именует его Набоков в «Комментарии…») в «Евгении Онегине». Благодаря эффекту рефракции описанные Пушкиным «ножки» множатся подобно русалочьим отражениям Флер в зеркале Сударга: «Евгений Онегин» отражается в «Лолите», а «Лолита», в свою очередь, отражается в «Бледном огне».

Эта трактовка подтверждается примечанием о «тайне ножки» в набоковском «Комментарии к „Евгению Онегину“». Иронически отзываясь о попытках иных критиков определить конкретную историческую обладательницу знаменитой ножки, Набоков показывает, что можно найти «по меньшей мере четыре „прототипа“» (Комм., 157), к которым относится этот эпитет:

А. Взращенная в восточной роскоши, никогда не жившая на севере России дама из строфы XXXI, которую поэт любил в начале своих южных странствий.

B. Обобщенная и многоликая дама из строфы XXXII, называемая «Эльвиной»… и предстающая перед нашим поэтом в различных позах и обстоятельствах.

C. Дама на побережье: строфа XXXIII.

D. Дама, с которой поэт совершал прогулки верхом… строфа XXXIX (Комм., 170. — Пер. Н. Д. Муриной).

Четырем дочерям судьи Гольдсворта соответствуют в «Лолите» ложные идентификации Лолиты, принадлежащие Гастону Годэну. Он спрашивает Гумберта: «Et toutes vos fillettes, elles vont bien?»[385] Годэн думает, что у Гумберта четыре дочери; как говорит Гумберт, «он умножил мою единственную Лолиту на число костюмных категорий, мельком замеченных его потупленным мрачным взглядом в течение целого ряда ее появлений» (225) в четырех разных нарядах.

«Ножки» в «Евгении Онегине» связаны с идеей сохранения любви в воспоминании и в бессмертных стихах. Они появляются в «Лолите» не только в образе потерянного шлепанца в сцене «на коленях», о которой мы уже говорили, но и в упоминании «неуклюжих голенищ длинных резиновых сапог» Долли (221). Они связаны с идеей воспоминаний, запечатленных на фотоснимке. Гумберт заставляет Шарлотту «извлечь — из-под целой коллекции башмаков (у покойного г-на Гейза была, как оказалось, чуть ли не патологическая страсть к обуви) — тридцатилетний альбом, дабы я мог посмотреть, как выглядела Лотта ребенком…» (97–98). Фотоальбом составляет в романе самостоятельный мотив, который воплощается также в альбоме изображений несовершеннолетних проституток и в собранной Гастоном Годэном коллекции снимков «всех маленьких Джимов и Джеков околодка» (223). В трех упомянутых в «Лолите» фотоальбомах собраны снимки детей, которые стали жертвами маньяков. Альбом судьи Гольдсворта из «Бледного огня» содержит фотографии осужденных им преступников. Среди «жизнеописаний и портретов людей, отправленных им в тюрьму или приговоренных к смертной казни», упомянут «грустный, невысокий, толстый педераст» (таков же — «пухлявый, рыхлый» — Гастон Годэн (223)), «который взорвал на воздух своего шантажиста» (79, примеч. к строке 47–48); возможно, это отсылка к упоминаемой Гумбертом печальной истории, в которую был вовлечен Гастон Годэн.