Однако вернемся к мнимым именам сатириконского маскарада. Атрибутировать их довелось лишь недавно. Почему так поздно? По сравнению с современниками автора потомки имеют некоторое преимущество: они обладают возможностью рассмотреть творческое наследие писателя вкупе. При этом в текстах, разделенных временем и пространством, нередко обнаруживаются улики, обмолвки, своего рода литературные «билингвы» (т. е. совпадения), оставленные автором (разумеется, не специально). Существенным подспорьем могут служить при этом мемуарные свидетельства и факты, извлеченные из эпистолярного наследия, ставшего всеобщим достоянием уже после кончины писателя.
Именно таким образом был «рассекречен» «Буль-буль». Этот чересчур легковесный, согласитесь, псевдоним появился на страницах «Сатирикона» впервые в 1908 году. Эта подпись стояла под юмореской «Окрошка из профессоров» — шаржированном досье на преподавателей Женского медицинского института в Петербурге. Мельчайшие подробности аттестаций, цитаты излюбленных профессорских изречений и шуточек — все это выказывало в писавшем человека, коротко знакомого изнутри с институтской средой. В пользу этого предположения говорит и то, что через какое-то время Буль-буль выдал очередную порцию «медицинского» острословия. На сей раз это были комические перефразировки русских поговорок, якобы безбожно перековерканные профессором анатомии Р. Л. Вейнбергом, который был не в ладах с русским языком. Всего любопытнее то, что некоторые фразы из этих материалов Буль-буля перекочевали в произведения Саши Черного, появившиеся за границей, — рассказ «Письмо из Берлина» (1925) и сказка «Лебединая прохлада» (1932). Не будем делать поспешных выводов, но лексически эти фразы столь неординарны, что едва ли можно заподозрить случайное совпадение. Либо Саша Черный их запомнил (в памятливости его мы уже имели возможность убедиться не раз). Либо — логично предположить, — что у всех этих текстов один автор.
В поддержку этой версии говорят сведения, содержащиеся в мемуарных записях вдовы Саши Черного. В своих воспоминаниях она рассказывает о близкой подруге — В. В. Соболевой, преподававшей в Женском медицинском институте. Соболева, по ее свидетельству, ввела поэта в среду студенческой молодежи института. Именно отсюда медицинская тема в сатирах Саши Черного («Городская сказка», «Лаборант и медички») и в «профессорских» остротах Буль-буля. Факт этот, думается, ставит окончательную точку в системе доказательств, не оставляя сомнений, что автором юморесок Буль-буля является Саша Черный.
Вот только еще некоторые соображения относительно возникновения этого странного «булькающего» имени. Видимо, в основе его лежит так называемая «домашняя этимология». В дружеском кругу нередки шутливые прозвища, выражения и словечки, понятные узкому кругу лиц. Возможно, что звукосочетание «буль-буль» — это какая-то шутливая абракадабра, сопровождавшая импровизационные игрища, пародийные перевоплощения и затеи, в которых участвовал Саша Черный. Согласен: это из области гаданий. Но не совсем беспочвенных. Угодно убедиться? В мистерии «Слава, деньги и женщины» именно этот звуковой аккомпанемент сопровождает производимую дьяволом трансформацию — превращение «Человека» в… поэта Дмитрия Цензора.
Перевоплощение… Склонность к лицедейству, как уже не раз говорилось, неотъемлемая часть художнической натуры Саши Черного. Литературные маски, повторяю, необходимы были поэту для самовыражения. В гротескных и оксюморонных образах «Саши Черного» и «Ивана Чижика» находило воплощение его мироощущение. Все это так. Но в поэте всегда было и другое стремление — жадное желание прожить тысячи жизней, прочувствовать и увидеть мир глазами других людей и даже животных. Забегая вперед, скажу, что именно подобная способность проникнуть в инородную сущность позволила Саше Черному с такой убедительностью написать «Дневник фокса Микки».
Охота к лицедейству во многом шла от жизнерадостного «духа веселого», от актерского и пародийного таланта, который подталкивал, как бес под руку, подзуживал к «юморизации», копированию и передразниванию. Видимо, прав был Гоголь, заметивший: «Чудно устроено на нашем свете! Все, что ни живет в нем, все силится перенимать и передразнивать один другого».
Подтверждением тому еще один потаенный псевдоним поэта, имеющий свою историю. Впервые он появился в последнем, рождественском номере «Сатирикона» за 1909 год, где печатался цикл эпиграмм на ведущих авторов «Сатирикона», составлявших его редакционное ядро, — на издателя Корнфельда, Аверченко, Сашу Черного, художников-карикатуристов Радакова, Ре-Ми, Юнгера, Яковлева. Цикл опубликован анонимно, но со сноской следующего содержания: «Настоящее произведение прислано в редакцию неизвестным автором под странным девизом „Turdus sibi malum cacat“… Подозревая в авторстве одного из своих сотрудников, желая пробудить в нем раскаяние и вывести его на чистую воду, — помещаем этот гнусный пасквиль целиком».
Латинское наукообразие девиза может сбить с толку только сегодняшних читателей. Современникам же, окончившим гимназию, не составляло никакого труда уяснить смысл этой по-школярски допотопно составленной фразы: «Дрозд, гадящий самому себе». Из всех адресатов эпиграмм поэт лишь один — Саша Черный; конечно же подозрение падает прежде всего на него.
Понадобилось более полувека, чтобы догадке нашлось подтверждение. Разоблачителями явились коллеги Саши Черного по эмигрантским изданиям, знавшие его лично, — Андрей Седых и Евгений Хохлов (сотрудничал еще в «Сатириконе»). В мемуарах они цитируют по памяти некоторые строфы из этого анонимного сатириконского цикла эпиграмм, называя автором без всяких обиняков Сашу Черного. Можно полагать, что именно он посвятил их в редакционную тайну.
Впоследствии латинское имя «Turdus» (что значит «дрозд») опять всплыло на печатных страницах. По странному совпадению, как раз на тех, что находились под кураторским оком Саши Черного. Вначале это произошло в берлинском журнале «Жар-Птица», в котором Саша Черный заведовал литературной частью. Никому не известная подпись «Turdus» стояла под стихотворной стилизацией «Романс». Минуло еще несколько лет, и уже целая вереница сатирических миниатюр в прозе за подписью «Turdus» была напечатана в журнале «Иллюстрированная Россия» (1925), точнее, в отделе сатиры и юмора «Бумеранг», который затеял и вел Саша Черный.
Постоянство, с которым поэт возвращался через годы к этому псевдониму, заставляет задуматься: в самом деле, почему он выбрал себе имя «Дрозд», да еще в латинской транскрипции? Попробуем обратиться к Брему. Вот некоторые сообщенные им особенности поведения и характера дроздов: «Все дрозды богато одарены от природы, очень способны к передвижению, ловки, понятливы, смышлены, искусны в пении, оживленны и беспокойны, общительны, но не миролюбивы… Они не только робки, но и расчетливо-осторожны, смелы и в то же время недоверчивы… Все бросающееся в глаза, новое привлекает их внимание». Позволительно думать, что описания эти были читаны Сашей Черным еще на школьной скамье и что он невольно примеривал их к собственной персоне. (Из автобиографической прозы Саши Черного создается во многом схожий образ.) Кто знает, может, и однокашники прозвали его на латинский лад «турдусом»? Впрочем, все это относится к той самой «домашней этимологии», которую оставим за неимением конкретных фактов.
Но вот что определенно в данном случае заслуживает внимания в естествоиспытательских наблюдениях Брема, это то, что дрозды легко перенимают пение других птиц и делаются иногда настоящими пересмешниками. Есть даже дрозд-пересмешник.
Впору задуматься: так ли уж мимолетен этот самый «Turdus»? Право, не сродни ли он И. Чижику, тоже, к слову, носящему «птичью» фамилию? Веселость нрава, неистощимая страсть к пересмешничеству и актерской имитации присущи были обоим.
* * *
Наш разговор постоянно касается театра. И потому пора, наконец, сказать собственно о зрелищных штудиях — театре масок как таковом в «малой прозе» поэта. В сущности, «Природа и люди», «Слава, деньга и женщины», «Смена», «Русский язык», «Чехарда» — не пьесы, а, как определил их сам автор, «сцены не для сцены». Затруднительно сказать, из какого вида зрелищного искусства они выросли. Это какая-то смесь ярмарочно-балаганных представлений в духе народного театра, фарсово-остроумных пьесок кривозеркальцев с налетом отвлеченно-символистской драматургии М. Метерлинка и Л. Андреева (разумеется, в травестийно-шаржированном преломлении).
В интермедиях Саши Черного участвуют, как правило, два действующих лица. Они лишены индивидуальных черт, это скорее маски, некие символы, аллегорические типажи, литературные персонажи, как-то: Мефистофель, кадет в чесуче, октябрист в альпака, дама с лорнетом, «обыкновенный человек» и т. д. Если в писаниях Ивана Чижика было ощутимо скрытое двухголосие автора, измывавшегося над «прописными истинами» современности, то эти диалогические пары не антиподы. Споря, горячась, они (действующие лица пьесок) утверждают по сути одно: авторскую позицию, его взгляд на ту или иную житейскую проблему либо явление искусства, увиденные сквозь призму негодования и отрицания. Именно такой разоблачительный заряд несет небольшая пьеса «Русский язык». Саша Черный «с незлобливостью черта» или «добродушием ведьмы» представляет нам арго трех герметических социумов: научно-интеллигентского, сугубо «дамского» и литературно-декадентского. Конечно, утрируя, «ломая комедь», он, тем не менее, затрагивал весьма серьезную проблему — вырождение родного языка в какой-то безликий, вненациональный «бранделяс» (словечко В. В. Розанова).
