событий, которая подает в сгущенном виде объективную логику фактов. И это действительно убедительнее, чем декларации, и по-своему действует на читателя, но оказывается недостаточным.
Отдаленность во времени дала писателю возможность бросить общий взгляд на события 1941 г., свести воедино то, что когда-то казалось разорванным и хаотичным, увидеть события в их внутренней связи.
В 1965 г. на одном из заседаний в Союзе писателей К. Симонов говорил: «Нельзя писать о падении Берлина, забыв о Минском шоссе сорок первого года, и нельзя писать об обороне Бреста, не держа в памяти штурма Берлина, хотя павшие в сорок первом так и не узнали об этом». Такой взгляд на события Отечественной войны помог Симонову в романе «Живые и мертвые» показать, как в трудных условиях первого этапа войны уже рождалась будущая Победа [17а]. Это ви́дение и привело писателя к созданию общей картины, емкой и широкой по масштабу втянутых в действие людей и их судеб. Поезд, который идет к Борисову и везет из отпуска людей, случайно оторванных от своих соединений; поток беженцев и встречный поток молодых парней, которые ищут свои части и которых ведут вперед «вера и долг»; картины окружения и выход из него; бой у кирпичного завода, который ведут и выигрывают двое — Синцов и Баюков; взятие Воскресенска; парад на Красной площади в 1941 г. и артиллеристы, которые протащили на себе пушки от самой границы, 400 км.— все это составляет в романе Симонова единое целое, общую панораму 1941 г.
«Серпилин смотрел на артиллеристов, соображая, может ли быть правдой то, что он только что услышал. И чем дольше он на них смотрел, тем все яснее становилось ему, что именно эта невероятная история и есть самая настоящая правда, а то, что пишут немцы в своих листовках про свою победу, есть только правдоподобная ложь и большие ничего.
Пять почерневших, тронутых голодом лиц, пять пар усталых, натруженных рук, пять измочаленных, грязных, исхлестанных ветками гимнастерок, пять немецких взятых в бою автоматов и пушка, последняя пушка дивизиона, не по небу, а по земле, не чудом, а солдатскими руками перетащенная сюда с границы, за четыреста с лишним верст… Нет, врете, господа фашисты, не будет по-вашему!» Действие романа развертывается в последовательно хронологическом порядке, без пейзажных зарисовок, его тормозящих, без раскрытия многосторонности человеческих отношоний, делающей повествование более разветвленным. Очевидно, есть непосредственная связь между «нагой» речью прозы Симонова и отказом от метафоричности, ассоциативности в поэзии, которые как будто лишают стремительности развертывание пружины действия.
Действие в романе дробится на бесчисленное множество эпизодов, зарисовок боев и эскизов человеческих судеб. Люди часто появляются в нем лишь на мгновение, с тем, чтобы погибнуть в боях или просто потонуть в потоке событий. Симонову хотелось бы избежать этой фрагментарности; поэтому между собой и читателем он ставит Синцова, наделив его горькой участью кочующего человека, вбирающего в себя все то, что в сознание других людей входило лишь отрывочными фактами. Но не присутствие Синцова скрепляет действие. Это становится особенно ясным тогда, когда в середине второй части начинается собственно история Синцова и его мытарств. Она значительна, и сама могла бы стать сюжетом целого произведения, но в «Живых и мертвых» она выпадает из общего ряда как неправомерно разросшийся эпизод.
Несмотря на известную противоречивость строения, роман не распадается на отдельные линии и узлы потому, что имеет точно очерченный наблюдательный пункт.
«Первый день войны,— так начинается книга,— застал семью Синцова врасплох, как и миллионы других семей. Казалось бы, все давно ждали войны, и все-таки в последнюю минуту она обрушилась, как снег на голову; очевидно, вполне приготовить себя заранее к такому огромному несчастью вообще невозможно» (т. 4, стр. 5). Уже в этой фразе просматриваются те сложные, но определяющие связи, которые соединяют автора и события сорок первого года, писателя и его героев. Мы чувствуем, что рядом с двумя людьми, о которых идет речь,— Синцовым и Машей — есть кто-то третий. И хотя этот «третий» пытается создать иллюзию того, что он только оформляет факты и сообщает о них читателю, конец фразы — «очевидно, вполне приготовить себя к такому огромному несчастью вообще невозможно» — взрывает мнимую его объективность: в роман вклинивается личность автора — свидетеля, с его памятью, с его взглядом на события 1941 г.
При этом, в отличие от прежних произведений Симонова, автор не сливается со своими героями, а занимает свою самостоятельную позицию. Он знает больше своих героев, он понимает жизнь глубже их. Так появляется в романе рефрен — «они еще не знали». «Малинин,— пишет Симонов,— лежал в бараке, бессильно и напряженно слушая, как стучат за стеною выстрелы, сначала часто и громко, потом реже, потом еще реже и тише, все удаляясь и удаляясь… Он лежал и слушал эти выстрелы, с облегчением думая, что атака отбита и бой кончается, и не зная, что атака еще не отбита и бой не кончается, а просто это он, Малинин, теряет сознание и перестает слышать…»
«Они не знали и не могли знать, что генералы еще победоносно наступавшей на Москву, Ленинград и Киев германской армии через пятнадцать лет назовут этот июль сорок первого года месяцем обманутых ожиданий, успехов, не ставших победой.
Они не могли предвидеть этих будущих горьких признаний врага, но почти каждый из них тогда, в июле, приложил руку к тому, чтобы все это именно так и случилось».
Так появляется то несовпадение сущего и внешнего, тот воздух романа, который создается не голой очевидностью фактов, но одушевленным, неизменным присутствием мысли автора. Так обновляется позиция автора, привносящего в показания участника и свидетеля событий (это всегда было присуще Симонову) критерии и масштабы.
На обсуждении романа «Товарищи по оружию» в Союзе писателей Симонов говорил: «…я хочу показать положительные стороны нашей армии, положительные стороны военной профессии в первую очередь, отдавая этому девяносто девять процентов своего внимания. Так я поступил здесь и так буду поступать в дальнейшем. И жизнь дает для этого достаточно богатый материал. А кое-какие наблюдения отрицательного порядка, какие были у меня на Халхин-Голе и впоследствии, я не буду описывать, они мне не интересны и незачем их описывать: надо воспитывать людей на положительных примерах, а показывая отрицательные явления, надо их очень точно знать, знать, как их показать и как их ощутить» [18]. Но если такое сознательное самоограничение было объяснимо
