и оправдано в годы войны, то в послевоенные годы такое изображение недавних, но уже ставших историей событий оказывалось недостаточным.
Самым главным теперь кажется писателю понять, как совмещаются друг с другом логика сегодняшняя и логика историческая — поэтому так важно и так велико то место, которое уделено в романе «Живые и мертвые» облику сражающегося народа.
По-прежнему Симонов редко дает слово своим героям — тем более в разговорах-диалогах, которые могли бы обходиться без авторского присутствия (поэтому так резко выделяется на общем фоне романа разговор между Синцовым и Машей в момент отправки поезда на фронт и их беседа в ту ночь, когда Синцов после долгих скитаний вернулся домой). По-прежнему — как и в повести «Дни и ночи», как и в романе «Товарищи по оружию» — Симонов ограничивает круг жизни и чувств героев средой военного бытия, все они — люди «военной косточки», у которых военная служба (когда она становится из службы войной) занимает «всю душу без остатка». Это порождает ощущение некоторого однообразия душевного строя Климовича и Артемьева, Шмакова и Зайчикова и др.
Однако есть в романе нечто большее: Симонову, как точно было сказано в одной из первых статей о романе, «с его опытом и мастерством удалась общая картина: массовые эпизоды и целая галерея маленьких эпизодических лиц. Они-то, эти лица, мгновенно и точно очерченные, и составляют все вместе лицо сражающегося народа. Ни одна частная человеческая история в романе не может поспорить с теми картинами, где проявляется общее народное начало» [19]. Действительно, спустя долгое время по прочтении книги мы будем помнить мальчиков-артиллеристов, «похожих на галчат, выброшенных из гнезда прямо на дорогу», умирающего Мишку Вайнштейна, «большое сильное тело» которого в нескольких местах пробили пули и который в последние минуты жизни будет «ослабевшими толстыми пальцами» рвать в клочья письма, посланные из окружения женам; трудно забыть скупо написанную, занявшую в книге всего около двух страниц, но приоткрывшую завесу над целой человеческой жизнью гибель Козырева, так же как незабываемы встречи со многими другими героями романа.
Эта «мгновенная и точная очерченность» выросла из давно сложившегося чувства детали у Симонова. То, что в 30-е годы сказывалось в афористичных и острых формулах, сегодня проявилось в выразительном емком штрихе; более того — в романе «Живые и мертвые» мгновенная и точная очерченность стала основой мозаики, воссоздающей атмосферу военного времени. Но порою Симонов, стремясь «обнять все», делает это как бы за счет своих героев. И потому правы были критики, которые предупреждали писателя об угрожавшей опасности: пытаясь объять необъятное, мол начать говорить о человеке «журналистской скорописью».
Отличие романа «Живые и мертвые» от предыдущих произведений Симонова было уловлено и читателем, и критикой. «Задачи, — писал Л. Лазарев,— которые должен был решать автор,— по сравнению с «Товарищами по оружию» не просто усложнились, а коренным образом изменились. «Товарищи по оружию» возводились на «готовом» историческом фундаменте,— автор должен был лишь к нему приноравливаться. После «Товарищей по оружию» Симонову пришлось по-новому взглянуть на недавнюю историю, пытаться самостоятельно осмыслить происходившее» [20]. Критик видит причину возросшей самостоятельности писателя не только в новой общественной атмосфере, предполагавшей возвращение к событиям недавней истории, но и в некоторых новых явлениях советской литературы 60-х годов — интенсивной публикации мемуаров, военных биографий воспоминаний, щедро вводивших в обиход новый документальный материал, и появлении группы молодых талантливых писателей, как правило, — участников войны, которые тяготели к изображению войны такой какой видел ее рядовой участник, молодой человек, формировавшийся в те трагические и грозные годы.
Это наблюдение очень точно. Оно подтверждается и фактами биографии Симонова, погрузившегося (особенно в ходе работы над следующим романом — «Солдатами не рождаются») в материалы военного архива и публикации исторических журналов, поверяющего свои богатые воспоминания и записи военного журналиста рассказами и встречами со многими людьми — участниками войны [21].
После романа «Живые и мертвые» Симоновым были написаны повести «Пантелеев» и «Еще один день» («Левашов»); они вошли в цикл «Из записок Лопатина», куда позднее были также включены повести «Иноземцев и Рындин», «Жена приехала». В 1964 г. писатель закончил и опубликовал большой роман «Солдатами не рождаются».
В романе «Солдатами не рождаются» действуют те же, знакомые читателю по книге «Живые и мертвые», герои — Синцов, Серпилин, Артемьев, Таня Овсянникова; однако еще больше роднит эти романы их внутренняя, нравственная, проблематика.
Так же как и в «Живых и мертвых», герои романа напряженно размышляют о войне. Мыслями Серпилина начинается роман «Солдатами не рождаются». За этими раздумьями стоит прежде всего пытливость писателя, сосредоточенно изучающего состояние советского общества на рубеже 30-40-х годов, ход войны, ее историю. «В ходе войны, — говорил Симонов в мае 1965 г., — среди ее испытаний проходили жестокую проверку многие предвоенные представления, лозунги, концепции. Война одно подтверждала, другое отвергала, третье, в свое время отвергнутое, восстанавливала в его прежнем значении. Нам, литераторам, занимающимся историей войны, в частности — ее первой половины, когда все то, о чем я сказал, уминалось, менялось, переворачивалось, очень важно проследить за тем, как это происходило, как изменялась психология людей, их отношения друг к другу, как изменялся стиль руководства военными действиями, как новое, рожденное войной или восстановленное в ходе войны, боролось со всем… отжившим и скомпрометировавшим себя…» [22].
В романе «Солдатами не рождаются» Симонов вновь вернулся к Сталинградской битве, но масштаб мышления Серпилина шире мировосприятия Сабурова; он военачальник, теоретик, стратег, он человек обостренного нравственного чувства, он наделен потребностью понять ход и философию истории. Мысль и чувства героя теперь лишены альтернативной прямолинейности, они многосложны и напряжены. Теперь писатель сосредоточен на поисках истины, и в его размышлениях и раздумьях отразился исследовательский настрой времени. Так Симонов от изображения быта воины и чувств сражающегося человека пришел к философии войны и изображению той нарастающей сложности духовной жизни, которая столь характерна для его современника в 60-е годы. Серпилин «ощутил весь тот истинный масштаб событий, который обычно скрадывался повседневными заботами, с утра до ночи забивающими голову командира дивизии. Его дивизия была всего-навсего малой частью того действительно огромного, что совершилось за последние шесть недель и продолжало совершаться. Но это чувство не имело ничего общего с самоуничижением; наоборот, это было возвышающее душу чувство своей хотя бы малой, но бесспорной причастности к чему-то такому колоссальному, что сейчас еще не умещается в сознании, а потом будет называться историей этой великой и страшной войны».
