В предисловии ко второй части повести А.Громова писала, что фантастика «Улитки» более высокого класса, чем те произведения Стругацких, что были написаны в традиции научно-фантастической литературы, только, мол, она «рассчитана на… квалифицированных, активно мыслящих читателей».[358] Не знаем, на какую читательскую элиту рассчитывала А.Громова. Вероятно, условно-поэтическая фантастика, выдвинутая Стругацкими взамен научной, в самом деле рассчитана на сугубо субъективистское восприятие.
Невозможно, например, уловить какую-либо связь между двумя темами — борьбой «амазонок» с аборигенами-лесовиками и фантастическим бытом Управления, которые заключены в герметические, не сообщающиеся между собой сюжеты и составляют даже не отдельные части повести (опубликованные, кстати сказать, по отдельности в разных изданииях), а по сути дела два разных произведения. Авторы не дают читателю звено, которое бы их соединило. Разве что этим звеном должна выступать мораль Кандида, одного из биологов Управления, который действует на свой страх и риск среди аборигенов, и о ком авторы говорят в предисловии к соответствующей части повести, что «его цели — наши цели, его мораль — наша мораль».[359]
Этой декларации Кандид, однако, не оправдывает. В отличие от Генри Моргана, героя Э.Хемингуэя, чье творчество Стругацие любят (эпиграф из него раскрывал, например, главную мысль их повести «Трудно быть богом»), Кандид, оказывается, не ведает, что «человек один не может ни черта». Отрезанный от своей базы и вынужденный сам принимать решения, Кандид, видя, как гибнут лесовики, с препараторским скальпелем кидается на биороботов «амазонок». Принести себя в бесплодную жертву — это буквально все, что он может. Он — один «босой перед вечностью». Бюрократическая машина Управления не может быть ему даже нравственной опорой в его отчаянной попытке защитить лесовиков.
Из той фантастики, которую нынче исповедуют Стругацкие, совершенно выпал коллективизм, на который они ориентировались, когда следовали научным принципам социальной фантастики. Фантастика, превращаемая в простой прием, привела к удивительной апологии духовного одиночества, подчеркиваемого в рефлексах Кандида даже стилистически («Я вне морали… Это не для меня… Я сделал все, если мне» и т.д..[360] Отказ от научного критерия развиваемых в «Улитке» философско-психологических проблем завел писателей в искусственно сконструированную беспросветно пессимистическую ситуацию, когда и самый нравственный выбор не оставляет никакой надежды. Здесь уже впору говорить не о кризисе миропонимания. Видимо, это — нераздельные вещи.
В данном случае — речь об индивидуальном миропонимании. Очевидно, однако, что кризисные явления в современной фантастике более общего порядка. Очевидно, как мы убедились, что они выходят за чисто литературные рамки и затрагивают противоречия самого научно-технического прогресса. Иллюзия отставания фантастики от развития науки; затруднения современной науки в решении ее внутренних, а также и насущных общечеловеческих задач; чувство отчуждения от современной технической цивилизации, порождаемое в человеке второй половины двадцатого века ее нежелательными дарами, — вот некоторые глубинные истоки кризиса, о котором уместно заговорила «Литературная газета».
На наш взгляд, как раз эмоциональное, т.е. недостаточно научное неприятие этих даров побуждает часть литераторов и читателей искать чисто «художественный» ключ к проблемам современной фантастики. Именно отсюда, на наш взгляд, попытки сойти с трудного пути совершенствования научной фантастики, чей метод ныне усложняется в соответствии с новыми задачами, на проторенную дорожку старой условно-поэтической фантастики. Но точно также, как невозможно себе представить дальнейшее существование человека и общества — физическое, социальное и духовное — вне научно-технической цивилизации, так невозможен и ее художественный анализ вне углубляющегося взаимодействия поэтического и научного мышлений. Этот процесс необратим, сколь бы ни пытались вернуть его вспять самые талантливые писатели. Но, может быть, нет худа без добра: может быть, размышление широкой общественности над «кризисом жанра» поможет преодолевать вместе с заблуждениями некоторых фантастов и недостаточное внимание к фантастике нашей критики и литературоведения.
С точки зрения творческого метода
Вероятно, научно-фантастическая литература — самое подвижное явление в искусстве двадцатого века. Её черты, вчера ещё представлявшиеся каноническими, сегодня уступают место другим, новым. Характерное «технологическое» направление, господствовавшее на этом литературном материке в пятидесятые годы, уже в следующем десятилетии сократилось до «малой земли». Специфический для её реализма критерий научной истины выступает теперь куда менее строго, чем в прошлом, и наоборот, возрастает значимость «волшебной» условности, которой жюль-верновская традиция была чужда. Вместе с тем не отживает и «твёрдая» научная фантастика, образуя со сказочной, мы видели, какую-то новую, третью субстанцию. Многоразличные черты и функции, исторически наслаиваясь одна на другую, на современном этапе выступают как бы все сразу, придавая фантастической литературе наших дней какой-то необычный облик, более сложный, нежели жанровый. Одни только тесные связи с быстротечными процессами в техносфере всё время меняют её содержание и формы, творческий метод и эстетическое отношение к действительности.
По всей вероятности, этой текучестью и объясняется хроническое отставание литературно-критической мысли.
В годы реконструкции и первых пятилеток девиз Жюля Верна «учить и воспитывать, развлекая», оказался созвучен провозглашённому пафосу индустриализации, духу научно-технической и культурной революции в молодой советской стране. «Хороший научно-фантастический роман даёт большее или меньшее количество знаний в увлекательной форме»[361], — считал академик В.Обручев. «Толкнуть… на самостоятельную научную работу — это лучшее и большее, что может сделать научно-фантастическое произведение»[362], подхватывал А.Беляев. По мысли Беляева, дело, правда, не в сумме знаний. Художественная практика обоих фантастов, писателя-учёного и «просто писателя», была богаче и шире просветительской установки.
Но, как бы то ни было, и много лет спустя Большая советская энциклопедия утверждала, будто задача научно-фантастической литературы только лишь в «изображении в живой, увлекательной манере перспектив научного и технологического прогресса», то есть «борьбы за преобразование природы, а не борьбы за преобразование общественных отношений» (т.29, с.264. // М.; 1954; 2-е изд.).
Уже тогда, в пятидесятые годы, такая трактовка не отвечала ни истории жанра — от В.Брюсова и А.Куприна до А.Толстого и А.Беляева ни социальным задачам текущей фантастики, сформулированным А. Беляевым ещё в тридцатых годах. Вскоре разгорятся споры о романе И.Ефремова «Туманность Андромеды» (1957), — с него началось широкое освоение нашей научной фантастикой проблем человека и общества.
Во время «бума» шестидесятых конкретное исследование этого процесса выявило непригодность ретроспективных определений «по Жюлю Верну» (не во всём справедливых и в отношении его творчества). «Это литература образного выражения научных и социальных гипотез о будущем, настоящем и прошлом (по вопросам, разносторонне касающимся человека), логически спроецированных из явлений современности и, поэтому, вероятных»[363], — писал индийский литературовед о советской фантастике. Всё же и в этом определении, несмотря на разностороннее представление о художественном предмете, на принципиально важное указание проективного характера научно-фантастических моделей (что литературная критика сплошь и рядом упускает), нельзя не заметить «служебного» понимания жанра — в духе гегелевской иерархии видов и типов духовной деятельности. Гегель, как известно, оставлял за искусством роль служанки точного знания. За последние десятилетия структура духовной культуры подвергалась переосмыслению в направлении признания суверенности различных типов и функций мышления — каждый и каждая по-своему оптимальны в своей области, своим способом освоения мира, научно-фантастическая литература — благодаря своей эстетической природе.
Непростые связи современной фантастики с наукой то зауживают донельзя, то неестественно выпрямляют, пытаясь определить её своеобразие в традиционном литературном ряду, тогда как она чем дальше, тем больше перерастает привычные представления о литературе. Поэтому, вероятно, даже самые всеобъемлющие, определения не могут нам дать, в принципе, исчерпывающую «формулу фантастики», и не оттого только, что современная фантастика беспрецедентна в искусстве, как порождение научно-технического прогресса, что это комплексное явление культуры XX века, в котором нашёл выражение процесс взаимообогащения различных типов сознания, литература, синтезирующая несколько способов мышления, на перекрёстке науки и искусства и, что не менее существенно, побуждая заново оценить не только новые компоненты литературной поэтики, но и творческие возможности художественного исследования жизни, и выдвижение на авансцену потенциальных функций изящной словесности на пересечении традиционного непосредственного реализма, так сказать, с опережающим видением и отражением мира.
