Горький, возможно, и не знал; но Булгаков мог знать о подобных его замыслах, хотя бы от П.А. Маркова, с которым тесно общался. Конечно, для того, чтобы рассматривать в свете этих данных какую-то грань фабулы «Мастера и Маргариты» как рефлексию творческих замыслов Горького, основания имеются. Не менее интересно и то, что в процессе создания романа Булгаков читал его как раз тому кругу лиц, который был знаком с этими планами Горького, и соответствующие ассоциации у слушателей не могли не возникнуть. Возможно, на первой стадии и не знал – ведь цитируемое Н.Н. Примочкиной письмо Горького было написано через три года после того, как Булгаков уже приступил к созданию романа о дьяволе; значит, узнал позже, возможно даже в процессе чтения первых редакций в кругу друзей. Повлияло ли это как-то на развитие замысла Булгакова? Гадать не буду, напомню только один факт: образ Мастера был введен в роман уже после 1932 года… Хотя, впрочем, еще до этого Горький уже присутствовал в романе в образе Феси.
Но возвратимся к основной теме этой главы. Итак, два антагониста: в жизни – Толстой и Горький, в романе – их двойники Левий Матвей и Мастер; два созданных ими образа – Христос в «Четвероевангелии», антихрист с чертами мессии – в горьковской лениниане; наконец, две булгаковские пародии на эти образы – Иешуа и Воланд, ни один из которых, кстати, Москву от «тьмы» не спас. Причем обе эти булгаковские пародии побуждают нас смотреть на исторические личности Ленина и Толстого не только с позиций самого Булгакова, но и глазами Мастера-Горького.
В соответствии с диалектическим законом, все крайности сошлись. И Булгаков особо подчеркивает это схождение казалось бы непримиримых позиций – вспомним, кто дал разрешение Мастеру-Горькому на лживую концовку того, что было так хорошо им начато, – Иешуа. Это уже – не Иешуа, персонаж созданного Мастером и Воландом «романа в романе», а сошедший с его страниц и уже действующий самостоятельно, вне их замысла, чисто уже в рамках собственно булгаковского романа Иисус, передавший в Москву свое «добро» на ложь и трагедию через породившего «козлиный пергамент» Левия Матвея. То есть, в «московской» грани романа, в реалиях уже советской эпохи, образ Льва Толстого должен восприниматься как креатура уже самого Булгакова; иными словами, элементы пародии на видение этой личности Горьким на данный случай уже не распространяются. То есть, Булгаков проводит четкую грань: вот Вам, читатель, восприятие толстовской философии Мастером-Горьким и Сатаной-Лениным, а вот, в «московских» главах, – чисто мое, булгаковское видение.
И если оценивать финал романа с учетом этого, булгаковского видения, то получается, что московская трагедия была предопределена не только и не столько сатанинской сущностью Воланда-Ленина, давшего на своем шабаше волю «звериным инстинктам» народа, но, скорее, безразмерным всепрощенчеством «навеянного нашими юродивенькими и блаженными, которых исстари почитали на Руси за святых» толстовского Иисуса, который оказался как раз «по недугу русского народа». Если исходить из фабулы романа в такой интерпретации, то позицию Булгакова следует расценить так, что оба «зеркала русской революции» – и Толстой, и Горький – отражают под разными углами «недуги» нашего национального менталитета.
«Лишние люди» по-булгаковски? – Возможно, это так… Но следует еще раз подчеркнуть, что Булгаков не опровергает Евангелие от Матфея, не привлекает антихриста к решению российских проблем, в чем его упрекают патриотические издания, а, наоборот, осуждает Горького за пособничество сатанинской Системе, одновременно с этим выражая и свое несогласие с толстовской концепцией «непротивления». Роман «Мастер и Маргарита» – это видение Булгаковым причин нашей национальной трагедии .
Поскольку такой вывод может вызвать протест тех, кто считает жизненное кредо Михаила Афанасьевича «созерцательным» и кто склонен видеть в его «закатном» романе только фарс, позволю себе сослаться на мнение самого, пожалуй, авторитетного человека во всей современной России – академика Д.С. Лихачева: «Историзм проникает в литературу все больше: от малоисторичных Тургенева и Чехова к «историчному» Бунину, а затем и сугубо историчным советским писателям – как Булгакову и др.»
Действительно, Михаил Булгаков с полным правом мог бы повторить о себе слова другого русского сатирика, М. Салтыкова-Щедрина: «Писания мои до такой степени проникнуты современностью, так плотно прилаживаются к ней, что ежели и можно думать, что они будут иметь какую-нибудь ценность в будущем, то именно и единственно как иллюстрация этой современности» .
…"Чтобы знали…» – такими были предсмертные слова Булгакова о назначении своего «закатного романа».
Примечания к 45 главе:
1. «Дни», Берлин, 27 января 1924 г., №371. «Московские новости», № 3, 16-23 января 1994 г.
2. Эта выдержка – из ответа Горького редактору французского журнала «Европа»; приведена М. Агурским в статье «Великий еретик (Горький как религиозный мыслитель)» – «Вопросы философии», № 8-91.
3. А.В. Луначарский. Максим Горький. СС, том 2, с. 64.
4. А.З. Вулис. Роман Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита». М., «Художественная литература», 1991, с. 40.
5. М. Агурский. Указ. соч.
6. А.М. Горький. Несвоевременные мысли, сс. 149-151.
7. З.Н. Гиппиус. Указ. соч., с. 395.
8. Н.Н. Примочкина. Горький и Булгаков: из истории литературных отношений. Известия РАН, серия литературы и языка, том 53, № 6, 1994, с. 55-56.
9. Эти причины – в нашей психологии, в нашем отношении к своей истории. Этот момент был отмечен М.Д. Гефтером, который, полемизируя с П.В. Палиевским, не без иронии писал: «Не раздражайся, читатель […] Вот мы с тобою, к примеру, наслаждаясь романом и переходя не раз, не два от смеха к раздумью, удивлялись бы тому, что переходим – так легко и без всякой задержки, без внутреннего сопротивления – от этого раздумья к этому смеху («… над чем смеетесь, над кем смеетесь?..»). А критик остановил нас, привлек внимание, разъяснил, уверил: потому именно нам так легко, что не о нас речь. Мудрость великая в том и состоит, что смеемся не над собою, а лишь над тем в себе, что не-наше, извне внесенное, и смехом же освобождаемся от этой застрявшей в нас «слабости», укрепляясь в подлинном, разложению не подлежащем «начале» («Классический русский смех», – разъясняет наш критик). Странно, правда, замечает читатель, что выправляется Коровьевским нагличаньем то, что «не пожелало само себя исправить»? С чего бы это не пожелало, если подлинное? И почему это Воландовской шайке, эпигонам этим, этим шутам гороховым, плагиаторам, перевертышам, дано то, что нам – c нашей подлинностью – не дано?» – М.Д. Гефтер. Указ. соч., сс. 145-146.
10. Д.С. Лихачев. Заметки и наблюдения, с. 206.
11. М.Е. Салтыков-Щедрин. Собрание сочинений в 20 томах. М., «Художественная литература», 1965, том 1, с. 67.
