Александр Архангельский - Эффект бабочки

© Александр Архангельский, 2015

© Ольга Александровна Томилова, фотографии, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

В эту маленькую книжку собраны разнородные тексты, объединенные только одним – сквозной темой. Где, в какой точке русской истории мы оказались, по каким причинам, что из этого следует, о каких прецедентах полезно напомнить и чего же нам ждать. Все остальное слишком разное, подчас полярно. Здесь есть «неправильное» интервью, превращенное в развернутый монолог, есть интервью «правильное», с вопросами и ответами, есть текущие колонки, есть академические статьи, есть расшифрованная и тщательно прописанная лекция. Но, может быть, в игре на полюсах тоже есть свой смысл. Академическая оптика дает возможность увидеть предмет с высоты птичьего полета, колонка, как якорь, удерживает в точке современности, интервью позволяет скользить по поверхности, в целом получается объемная картина.

Что же до объединяющей мысли, то она – такая. Если не меняться слишком долго, то приходит время революции. Но бывают революции культурные, когда меняется структура ценностей и отношений, и они дают в итоге результат – хотя ничего не сметают. А бывают политические, которые сметают все, но в глубинном смысле не меняют ничего, прошлое воспроизводится в новых формах. Игра с историей в прятки, попытки с помощью искусственной архаизации остановить неизбежные перемены – на первом шаге могут дать желанный результат. И на втором. А на третьем они ведут к тому, что сносит крышу. В самом прямом смысле. Опыт русского XX столетия доказывает это с катастрофической ясностью.

Да и не только XX. Известна красивая историческая параллель, которая, конечно, условна как все исторические параллели. С разрывом ровно в 200 лет основные этапы Великой французской революции и новейшей российской истории обнаруживают поразительное сходство. 1789 год – созываются Генеральные штаты, 1989 – XIX партконференция. Открывается клапан кадрового обновления власти, появляются новые люди, действия которые тотчас входят в противоречие с интересами старых кланов; в обществе начинаются разброд и шатания. 1791 год – неудачное бегство короля, 1991 год – Фарос. Революция вступает в фазу заговоров, за которой – кровавая фаза. 1793 год – казнь Марии-Антуанетты и Людовика, 1993 – попытка переворота и обстрел парламента (настаиваю, обстрел, а не расстрел). Пропускаем несколько этапов… Революция, которая переменила все структуры, но не переменила сознание, захлебывается сама в себе, ей нужен тот, кто остановит ее, усмирит. Это должен быть человек извне, не связанный ни с олигархией, ни с аристократией, ни с самой революцией. В 1799 году полковник Наполеон, только что ставший генералом, получает свой шанс, 18 брюмера. Через 200 лет, в 1999-м – Путин назначен премьером и преемником.

А дальше – неуклонный разворот к реставрации. 1804 год – пожизненное консульство Бонапарта с перспективой императорства. 2004 – второй срок Путина с перспективой пожизненного правления. 1808 год – Тильзит. 2008 – Грузинская война… Если бы Наполеон мог уйти в 1811-м, не было бы ни Березины, ни временной победы в Ватерлоо, ни краха в 1815-м.

На этом ставим многоточие. И на всякий случай делаем оговорку, хотя она и очевидна. Никакие параллели в истории не работают, все случайны. Закономерно только движение больших процессов, логика развития истории. Если революция имеет фазы, то сами эти фазы будут повторяться. А существо перемен и реставраций – нет.

В общем – революция через культуру, через смену отношений была нашим шансом. Как мы им распорядились, вопрос другой.

Выдающийся американо-израильский социолог Шмуэль Эйзенштадт в книге «Революция и преобразование обществ» выделял следующие системные признаки приближающихся революций: 1) им, как правило, предшествуют войны, соперничество между государствами и воздействие формирующихся международных систем; 2) распространяется «фрустрация» (чувство беспросветности) в средних классах; 3) начинаются борьба внутри элиты; 4) происходят массовые восстания; 5) возникают новые умственные течения; 6) активно распространяются технические новшества2.

Все это мы находим в революционной России начала XX века. Но многого мы в ней и не находим.

Так, отсутствовала главная причина классической революции: последовательное, системное ухудшение условий жизни. Официальные советские историки, от авторов «Краткого курса» до Исаака Минцаповторяли ленинские тезисы о нарастающей нищете николаевской Руси; на эту же версию работала канонизированная в СССР литература – любой выпускник советской школы помнил мрачное начало горьковского романа «Мать», где фабричная жизнь описана в красках дантовского ада. (Забавно, что Горький писал это в Капри, созерцая с вершины холма, на котором стоит его вилла, бесконечное сияющее море.)

В ответ эмигрантская публицистика утверждала обратное: жизнь перед революцией лишь улучшалась. Иван Ильин, философ, столь ценимый сегодняшней российской элитой, приводил цифры: с 1894 по 1914 год население России увеличилось на 40%; в одной только европейской части урожай хлебов возрос на 78%; количество рогатого скота возросло на 64%; количество добываемого угля увеличилось на 300%; нефти – на 65%, площадь под свекловицей – увеличилась на 150%, под хлопком – на 350%; железнодорожная сеть возросла на 103%; золота в Государственном Банке прибавилось на 146%. «Россия бурно строилась и расцветала; темп этого строительства значительно, иногда во много раз, опережал рост населения и мог соперничать с темпами Канады.»3 Эту версию с той, западной стороны, подкрепляла и литература; от Ивана Шмелева с его дистиллированными описаниями предреволюционной Руси как области счастья, покоя, изобилия, до Ивана Бунина, который в «Окаянных днях» с нежностью вспоминает роскошь предреволюционной жизни. Той самой жизни, которую он так жестко изображал в повести «Деревня» (1909—1910).

Разумеется, такая дискуссия была заведомо неплодотворной. С одной стороны – идеологизированная наука, боявшаяся, особенно после партийного разгрома 1973 года, говорить о реальном устройстве русского труда и капитала. С другой – политизированная публицистика, не ограниченная рамками строгого академического знания. С одной стороны – разоблачительная и ангажированная проза писателя-революционера, с другой – столь же ангажированная словесность эмиграции, которая всегда мифологизирует утраченное прошлое.

Но в последние годы появились серьезные, лишенные политической подоплеки, научные труды, которые скорее подтверждают версию Ильина и Бунина, чем Минца и Лифшица. Но без сентиментальности и без полемических пережимов. Борис Миронов4, Михаил Давыдов5 и другие исследователи стали привлекать данные, ранее находившиеся за пределами академического интереса, вплоть до железнодорожной статистики и физических показателей призывников в армию (вес, рост, наличие болезней). И убедились, что после реформ Александра II жизнь населения объективно улучшалась. Что подтверждается субъективными воспоминаниями людей того времени; мне недавно пришлось брать интервью у сына и дочери Хрущева, и они не сговариваясь повторяли: Никита Сергеевич перед революцией жил зажиточно, он купил велосипед, наручные часы, пиджак и галстук – и получал зарплату больше, чем во времена руководства московским обкомом, когда был партминимум.

Разумеется, был и 12-часовой рабочий день, и труд шахтеров, которым приходилось раздеваться догола, чтобы выдержать дикую жару в шахтах (что потом аукнулось особой жестокостью донбасской гражданской войны). Смертность от заразных болезней составляла в 1910 году 529 на 100 000 заболевших против 100 случаев в Европе. Продолжительность жизни – 32 (мужчины) / 34 года (женщины), против 50 и 53 в Англии6. Было и отставание в образовательной системе: только 10 университетов при 32 в Германии. Бедность бывала жестокой (хотя голодом, как показала диссертация Н. П. Соколова, при самодержавии считалась ситуация, когда крестьянин вынужден был продавать средства производства; ни о каких голодных смертях и людоедстве, в отличие от советских голодных годов, речи не шло7.) Но кривая благосостояния шла медленно вверх.

И это значит, что отсутствовала та самая мальтузианская ловушка, которую считают ключевым условием социальной революции – когда рост населения критически обгоняет рост производства продуктов питания. Ну или как минимум она была системно ослаблена реформами Александра II. Тот же Б. Миронов показывает, что в начале XX века доходы 10 процентов наиболее обеспеченных россиян превышали доходы 10 процентов самых бедных примерно в 6 раз; в тогдашней Америке, где никакой революции не произошло, примерно в 17 раз.