Михаил Гефтер - Мир миров - российский зачин

М.Гефтер

Мир миров: российский зачин.

1994

Предуведомление

МИР МИРОВ - откуда и что ОН?

Наитие... Ребус... Развязка долгих сомнений... Гипотеза и непреложность - в двух ипостасях сразу...

Пожалуй, последнее. Притом, что сначала непреложность: либо ОН, либо НИЧТО. И лишь затем - гипотеза, которая противится тому, чтобы я вернул ей первичную яснолобость, когда еще можно было изъяснить себя, свой тупик и свой лаз наружу иначе, чем невнятицей.

Порой мне кажется, что ОН всегда был со мной и во мне - с тех пор, как впервые услышал звук пионерского горна. Звук, имевший еще и вкус ни с чем не сравнимого крымского озона.

Рядом же, выкликая и задвигая тот первообраз, - его двойник-антипод. Духота, спирающая грудь. И черная пленка перед глазами. Она закрывает окно, книжную полку, родные лица, предупреждая, что жизнь на исходе, и я уже не в силах удержать ее ни одним из доселе известных мне слов.

Горн и озон - свобода. Самая сладкая - обманная. Черная пленка - опознание неволи. Самой страшной - добровольной.

Нет, их не споловинишь, ту свободу и ту неволю. Им - объясниться, отыскав для этого место и время. Место, которое не заготовить впрок. И Время, какое само загадка. Без предела оно, пока струятся песчинки, или уже в обрез, на исходе?..

Между предсмертью и возвращением в жизнь - минуты (укол, еще и опять), а после - месяцы, годы.

Выполз. Дотянулся до стола. Через не могу стал писать - вроде близкое к прежнему, но уже не вполне то, хотя и не вовсе другое. Слова - те - не хотели остаться в одиночестве. Им требовался напарник в неизведанном еще мною поступке. Я застревал в этой перепутаннице причин и следствий. Тогда на выручку явился ритм.

Ритм исподволь сделался высшей инстанцией. Это он, еще немым протестом, неиссякшим контузионным следом, не то чтобы даже отклонил, скорее, уклонился от льготного билета в Оттепель. И это он, не вполне подведомственный мне, оспорит покаяние, настаивая на иных словах, более долгих и более совестных, а может, и более проницательных: расположенных ближе к непредсказуемому будущему.

...Сизиф без камня - ведь не просто персонаж, лишенный сюжета, но еще и игра с собою, профанация, которую не столь уж трудно загримировать под стенания заблудшей души. А камень с Сизифом, но без горы - не бутафория ли, не музейный экспонат?

Так все же гора в заглавных? Заново открываемая, мучительно влекущая вверх и только вверх?

В недуге я пропустил краткий взлет Хрущева, радости фестивального побратимства. Все тогдашнее приходило с опозданием. Спустя сорок или около того лет хочется верить: запоздание было даром судьбы. Оно же - фора.

Шаг, еще один и еще. Осиротевший, ищу родню. Запрет на чуждое, отторжение чуждых не ушли в одночасье, отступая с боем и обнажая пространство, которое могло бы так и остаться пустым, если б не дано ему было превратиться в поприще.

В поприще вопрошания, где каждый ответ - ступенька в глубь Вопроса.

Невеликое поприще, но мое. И не в единственном числе - я. Раздвинулся напарниками-совопрошателями.

...Что более неуклюже, несоразмернее, чем культ личности? А более неожиданное, чем третий мир? Связи будто нет, прямой во всяком случае. Окольная же не довольствуется современностью. Тянет в истоки. К домашним, за которыми и в которых - Мир.

Неприметно, а потом все явственней, все различимее рушились затверженные средостения эпох и станов, замещаясь встречами былых несовместных - их друг с другом и с инакоживущими вновь.

Забыть ли, как пришли ко мне вселенские неразлучники Иешуа и Пилат, прихвативши клоуна Шнира, и у всех троих на устах был Осип Мандельштам: самый горестный, самый светлый, самый мудрый - воронежский.

Не единственные, чаще с иноязычными именами (принц Гамлет в первых), но прописанные в русском Слове, в российском мыследействии. Либо предвещавшие наш внезапный Девятнадцатый, либо длившие его - спором и поражениями. Да, более всего именно поражениями...

Три слова - будто тавтология. Вгляделись в себя и разошлись, чтоб снова в сцепку. Смерть. Убийство. Гибель.

Где-то там, в неразличимых сумерках, прапредок открыл смерть и только так (а как иначе?) - жизнь. Открытие вторилось, и человек начинался сызнова. Убийство пристраивалось к открытию, свежуя им собственные позывы и разрешительные санкции. Открытие же защищалось и возобновлялось гибелью первовыбором людским.

Это всесветно? Разумеется. Но есть, видимо, какой-то неуловимый график кочующих сочетаний, схваток и сближений их - смерти, убийства, гибели. Повсеместно дремлют вулканы, однако извержения по очереди. Римские проскрипции родственны эллинскому остракизму, но кто поставит между ними знак равенства? Инквизиция стала нарицательной с европейских ренессансных времен, но все же она - одна. И опричнина русская - одна. Так доберемся до Освенцима и Колымы. И они одни, а всесветность их не убывает, но растет.

Двадцатый век вывел убийство на планетарный простор. Но он же отстоял смерть и заново сделал проблемною самое Жизнь.

А гибель - ее побоку? Или она неисчерпаема, она нужна человеку, чтобы остаться Человеком?

Гибельна - по сути своей - революция. Гибель таится в утопии. Гибельно искомое, воплощаемое и недостижимое ЧЕЛОВЕЧЕСТВО.

Гибель занимает мое сознание долгие годы, являясь наяву и во сне. Может, потому, что я из России, но и оттого, что она ставит под сомнение мою нужность ей.

...Лишние люди - чем была бы без них страна, которая не страна даже, а фрагмент Мира, скопивший все его боли, но также и многие, едва ли не все надежды?!

Или это мания? Мания страдальчества, мания призванности? Срок мал, чтобы попытаться ответить. Далеко ли от островка Голодай до октябрьской крови 1993 года, - еще не освоенной мыслью?

В мучениях предков раскрывался опыт превозмогания себя собою. Не знаю, понял ли бы Сергей Трубецкой моего молодого диссидентствующего друга, но преломленная Бутырками судьба последнего помогла мне услышать неотредактированный голос падшего князя.

Самопризнания людей 14 декабря, их мысли в железах сверстались в единый текст с кабалой поискувского компромисса (все желанны в ненасильственном споре, в непредписанном выборе) - и в этот же текст на равных вошли извлеченные из домашних хранилищ фронтовые треугольники погибших и загубленных моих сверстников.

Нескончаемый российский поминальник прорастал философией истории. Тот день в памяти, когда Герцен одарил меня логическим романом, и другой, в который (при посредничестве Виктора Шкловского) вошла в мое сознание толстовская энергия заблуждения.

...По меркам прошлого века я был уже старым, когда, осознавши себя маргиналом, благодаря этому (во всяком случае, так мне сдается) сумел и запертый дома разглядеть, распознать великую, страшную, самозабвенную Маргиналию, для удостоверения сыновней связи с которой не требуется никаких метрик и ничьих разрешений.

МИР МИРОВ - он отсюда. Еще не названный - БЫЛ.

Чаадаеву, оспоренному Пушкиным и возобновленному Герценом, принадлежит первоавторство. И Чернышевскому, припавшему к этому же истоку в теоретической дуэли с лондонским протагонистом.

Еще ближе, совсем близко - и вновь дальше, вовсе далече... Становящаяся тайною историческая Россия звала рассчитаться с оказененным Марксом, с превращенным в мумию Лениным. Да, это именовалось скромно - новое прочтение. Но, боже, какой скрежет зубовный вызвали мы (сектор методологии Института истории) своею попыткою, обходя шлагбаумы, ввести сомнение в профессиональный обиход.

Микроистория пересеклась с макро. Танки в Праге не только обрекли на разгон ревизионистов с московской улицы Дмитрия Ульянова, но обнажили и внутренний предел наших исканий. Теперь дулжно было еще раз счесться с собою, вобрав в предмет собственное поражение.

И здесь истоки МИРА МИРОВ. Рассыпанный набор 1969-го, тогда же освистанная многоукладность, отвергнутый за непонятность Диалог о народничестве - следы из жизни тому назад. Семнадцать, но не мгновений весны, а календарных лет прошло, пока я смог уже не в самиздате выговорить вслух частицу продуманного в ТЕ ГОДЫ. А ЭТИ пришли с инфарктом и с облеченным в форму интервью текстом Сталин умер вчера.

С тех пор вчера и удревнилось, и осовременилось. И МИР МИРОВ, подтверждаясь, саднил... Китайский доктор, помогший мне год назад выйти из очередного срыва, поставил диагноз в духе долговекового человеко-целения: Много страдал.

Это не заслуга. В лучшем случае - аттестат зрелости. Заслужил ли я его судить читателю.

***

Сергей Чернышев соблазнил меня замыслом: представить мой МИР МИРОВ и связно, и ретроспективой - биографией идеи, обозначив вешки на пути к ее окончательной редакции. Но что делать, ежели окончательной нет, и сегодня по многим причинам, требующим особого рассказа, я менее решителен в утверждениях и еще более склонен к вопросительным крючкам?!