Однако не это одно затрудняет. Главная сложность все же не в том, что из написанного предложить возможному читателю, а что о п у с т и т ь. Ворохи текстов, бесчисленных набросков, вариантов и черновиков подобны веригам. Сбросить бы, так себя ненароком утеряешь... Не к достоинствам, само собой, но и не просто к недугам своим отношу стремление выговориться полностью во всяком тексте, относясь к каждому, как к последнему. Это в натуре, вероятно, но и жизнь прожитая также в виновниках, особенно Семидесятые с заходом в первые годы следовавшего за ними десятилетия.
Я признал бы себя банкротом, если бы не пришла на выручку Елена Высочина. Коллаж, который ниже, - ее работа. Я старался ей помочь, но не исключено, что больше мешал. Перечитанные тексты выглядели незнакомцами. Иногда с удивлением нахожу в ранних из них мысли, какие считал позже появившимися, а в поздних обнаруживаются не вполне объяснимые недоговоренности.
Опять же - сроки о себе напоминают. Впору уйти в жизнеописание. Но память моя враждебна всему личному.
Это из Мандельштама. Я - вслед.
1975 РОССИЯ И МАРКС: взаимность в споре (Фрагменты) Мы принадлежим
к нациям, которые как бы не входят в состав человечества, а
существуют лишь для того, чтобы преподать миру какой-нибудь важный
урок. Это предназначение, конечно же, совсем не лишнее; но кто
знает, когда мы обретем себя посреди человечества и сколько бед
суждено испытать прежде чем исполнится все это? П.Чаадаев
Жизни русской общины угрожает не историческая неизбежность, не
теория... Ну, а проклятие, которое тяготеет над общиной, - ее
изолированность, отсутствие связи между жизнью одной общины и
жизнью других общин, этот локализованный микрокосм, который лишал
ее до настоящей поры всякой исторической инициативы? Он исчезнет
среди всеобщего потрясения русского общества. К.Маркс
Он собрал по деревне все нищие, отвергнутые предметы... со
скупостью скопил в мешок вещественные остатки потерянных людей,
живших, подобно ему, без истины и которые скончались ранее
победного конца. Сейчас он предъявлял тех ликвидированных
тружеников к лицу власти и будущего, чтобы посредством организации
вечного смысла людей добиться отмщения - за тех, кто тихо лежит в
земной глубине. А.Платонов
...Я начал заниматься диалогом Маркса и России не вчера. К Россике Маркса пришел от генезиса ленинской мысли, от предыстории рождения идеи двух путей (американского и прусского), - идеи, которая завершила движение Владимира Ульянова к Ленину, продолжая и внутри Ленина жить как проблема: с забываниями и возобновлениями, притом не непременно в изначальной форме. Мне кажется, что всю духовную одиссею Ленина можно представить в виде превращений этой главной его идеи, и самые трансформации эти объясняют, вероятно, больше всего другого взлеты и падения действия, в центр которого ввел себя Ленин, сделав своим и это действие. Чем более углублялся я в тему, тем шире раздвигались ее рамки и тем больше сомнений вызывала у меня возможность сколько-нибудь однозначно соотнести данную концепцию, как и создателя ее, с классическим марксизмом. Считать ее конкретизацией, реализованной на деле? Еще проще объявить эту версию обедняющим приспособлением к практике, рожденной вовсе иным наследством. Если даже и есть нечто верное в подобных утверждениях, не лишенных доказательной силы, они все же слишком узки, чтобы вместить один из самых взрывчатых феноменов века.
Мало ли времени прошло с тех пор, когда Н.А.Бердяев ввел русский коммунизм в состав Апокалипсиса? Иные из современных продолжателей бердяевской традиции забывают даже упомянуть родоначальника. Что и говорить, для исследователя-историка Бердяев излишне метафизичен; для того, кто отрицает безо всяких околичностей, недостаточно последователен и даже уклончив, ну а для казенной апологетики - конечно же, фальсификатор из худших. В моих же глазах его книга ценна сегодня и не отдельными страницами и общей постановкой проблемы, но пронизывающим ее ощущением: понять русский коммунизм - значит понять Мир, и если не дается понимание первого, то причину следует искать в мнимой доступности второго. (Фактом моей биографии, хотя, полагаю, и не чисто индивидуальным, является то, что я прочитал Истоки и смысл русского коммунизма сравнительно недавно; для меня это свежее слово, в чем-то созвучное тому, к чему пришел сам, идучи в совсем другой колее. Я имею в виду не только свои попытки пробиться в родословную и запасники ленинской мысли, но и как будто иную, вне науки находящуюся потребность осмыслить духовный кризис, едва не катастрофу, в календаре обозначенную датами 1956, 1968. Говорю катастрофу не без стыда и не без обращенного на самого себя удивления, почему обнаружение полутайн, превратившихся в полуправду, оказалось не меньшим потрясением, чем то, что обнаружилось, - и эта устрашающая странность ждала, да и по сей день ждет своего объяснения.)
Так от выискивания истоков идеи двух путей я заново обращался к Ленину, будто неизменно тождественному самому себе, а от преодоления этого огосударствленного мифа приближался к загадке действительной цельности, к закрытой постороннему глазу тяжбе Ленина с собой; а от его внутреннего мира шел к Миру по тем мосткам, чье безусловное и условное имя - Россия. Россия, безусловная своими пределами и судьбой, своими исканиями и поражениями ищущих; условная - несводимостью (прежней и новой) к чему-то одному, единоосновному: не страна, а мир в Мире, существованием своим запрашивающий человечество: быть ему иль не быть?
Между Лениным и Марксом - эта Россия. Лениным она вступала в спор с классическим, универсальным Марксом, и Лениным же классический марксизм вступал в схватку с Россией, какова она есть и каковой еще ей предстояло стать... От двух путей к одному. От предвосхищения альтернативы - к действию и торжеству действия. От торжества к трагедии беспутья. Простор отсутствия, который открылся русскому эмигранту Герцену в европейской революционности 1793-1848 годов, стал новым простором России, пережившей свою великую революцию, - простором нашей России.
И только ли России?
...Почему Ленин, живо откликавшийся на всякую новую публикацию Марксова наследства, особенно переписки, вводящей, как выразился он сам, в интимную жизнь мысли, прошел мимо такого крупного события, каким явился в 1908 году выход в свет эпистолярного диалога Маркса c Н.Ф.Даниельсоном, который был, как известно, основоположником экономической теории народничества? Быть может, Ленина задела близость этих людей, родство представлений их о том, что касалось настоящего и вероятного завтра пореформенной России? Но ведь сам он проделал к этому времени значительную эволюцию, и его ранний (90-х годов и времени Искры) и уже тогда далеко не правоверный взгляд на народничество не только обрел опору в собственном экономическом анализе и опыте русской революции, но и раздвинулся до границ Мира, поскольку именно Мир - не меньше - виделся за восставшей мужицкой Россией и пробуждающейся Азией. И Мир этот заговорил по-народнически.
Сейчас чему бы удивляться. Этот голос слышен отчетливей других, он недвусмысленно всеобщий - не ограниченный континентами, проходящий сквозь все средостения, отражаясь на экранах самых разных идеологий, вер, научных и ненаучных суждений. А тогда? Его легко было представить атавизмом. В глазах первого русского марксиста <a href="#f1" name="s1">(1) народники были утопистами времен царя Гороха. И в самом деле, что, собственно, могла внести эта периферийная утопия во всемирную историю, закон которой уже открыт и постигнут? Теперь мы вправе утверждать, что от того или иного ответа на этот вопрос зависела прежде всего судьба самого марксизма. У Ленина, правда, она не вызывала ни малейших сомнений. Расширение народнического ареала он готов был истолковать как еще одно доказательство истинности учения Маркса. Но уже эта готовность обязывала. Возрождение утопии в небывалых размерах, в формах самого что ни на есть массового сознания (и действия!) таило вопрос о причинах, об их материальном субстрате. Будущее оказывалось и в практической и в теоретической зависимости от прошлого. Истинность Маркса требовала по меньшей мере подтверждения.
Ленин искал ответ в логике Капитала. С первых шагов его внимание было поглощено проблемой перехода: превращения докапиталистических укладов в капитализм, притом превращения, совершающегося в особых условиях, когда доминантой повсеместного развития является сам капитализм - зрелый и идущий к своему концу. Всякий переход есть потому частица движения к этому, казалось бы, осязаемо близкому всемирному финалу. Между логическим и историческим разрыва нет. Нет разрыва, но есть проблема.
На первый взгляд, народнический 1905-й и даже народническое его продолжение за пределами азиатской России служили свидетельством того, что эпоха классического буржуазного общества, наконец, реализует себя в масштабах, заложенных в ее основании. И потому Россию можно и дулжно уподоблять Франции 1789-1793 годов, не отождествляя, но и не просто сравнивая, и столь же правомерно, столь же логично видеть в далекой Азии (и во всех остальных частях Мира, еще беспробудно спящих) утроенную, удесятеренную Россию. Сгнила западная буржуазия, перед которой стоит уже ее могильщик пролетариат. А в Азии есть еще буржуазия, способная представлять искреннюю, боевую, последовательную демократию... Что же это за буржуазия? Ее главный представитель, главная социальная опора - русский и азиатский крестьянин. Он-то и есть достойный товарищ великих проповедников и великих деятелей конца XVIII века во Франции.
