Столь уникальное явление, как русская эмиграция – плод не только российских, но и міровых катаклизмов XX века, которые имеют свой внутренний смысл. Лежащие в их основе духовные причины определили и сущность русского зарубежья – как духовной реакции на эти катаклизмы. Осознанный эмиграцией смысл собственного существования и превращается для нее в миссию.
Таким образом, миссия у русской эмиграции возникла не потому, что эмигранты захотели ее себе иметь. А потому, что от нее невозможно было уклониться – разве что перестав быть самими собой.
Авторы, писавшие о миссии русской эмиграции, поначалу подчеркивали тот ее аспект, что – несмотря на поражение в гражданской войне – миллионы русских людей проявили непримиримость к большевистскому режиму, к его идеологии, показав міру, что он противоречит подлинным русским ценностям, традициям, русскому самосознанию. Это были 1) миссия спасения русской чести и 2) миссия непримиримости к силам разрушения и зла. В этом же содержалась и 3) миссия свидетельства міру о сути этого зла, грозившего тогда всему человечеству. «Мы не в изгнании – мы в послании!» – было сказано об этом в 1920-е годы.
Именно в этих трех аспектах видел смысл существования русского зарубежья И. Бунин в своей знаменитой речи "Миссия русской эмиграции" (1924 г.)[1]:
«...мы так или иначе не приняли жизни, воцарившейся с некоторых пор в России, были в том или ином несогласии, в той или иной борьбе с этой жизнью и, убедившись, что дальнейшее сопротивление наше грозит нам лишь безплодной, безсмысленной гибелью, ушли на чужбину...
Миссия – это звучит возвышенно. Но мы взяли и это слово вполне сознательно, памятуя его точный смысл... Нас, рассеянных по міру, около трех миллионов. Исключите из этого громадного числа десятки и даже сотни тысяч попавших в эмигрантский поток уже совсем несознательно, совсем случайно; исключите тех, которые, будучи противниками (вернее, соперниками) нынешних владык России, суть однако их кровные братья; исключите их пособников, в нашей среде пребывающих с целью позорить нас перед лицом чужеземцев и разлагать нас: останется все-таки нечто такое, что даже одной своей численностью говорит о страшной важности событий, русскую эмиграцию создавших, и дает полное право пользоваться высоким языком. Но численность наша далеко не все. Есть еще нечто, что присваивает нам некое значение. Ибо это нечто заключается в том, что поистине мы некий грозный знак міру и посильные борцы за вечные, божественные основы человеческого существования, ныне не только в России, но и повсюду пошатнувшиеся.
Если бы даже наш исход из России был только инстинктивным протестом против душегубства и разрушительства, воцарившегося там, то и тогда нужно было сказать: “Взгляни, мір, на этот великий исход и осмысли его значение. Вот перед тобой миллион из числа лучших русских душ, свидетельствующих, что не вся Россия приемлет власть, низость и злодеяния ее захватчиков; перед тобой миллион душ, облеченных в глубочайший траур, душ, коим было дано видеть гибель и срам одного из самых могущественных земных царств и знать, что это царство есть плоть и кровь их...”
...Сотни тысяч из нашей среды восстали вполне сознательно и действенно против врага, ныне столицу свою имеющего в России, но притязающего на міровое владычество, сотни тысяч противоборствовали ему всячески, в полную меру своих сил, многими смертями запечатлели свое противоборство – и еще неизвестно, что было бы в Европе, если бы не было этого противоборства...».
Мір, правда, не очень хотел слушать о преступлениях тоталитарного режима, полагая, что «торговать можно и с людоедами» (знаменитая фраза Ллойд-Джорджа). «Мір отвернулся от этой страждущей России», - продолжал Бунин. - Европа «спокойно смотрит на русские “внутренние дела”, то есть на шестилетний погром, длящийся в России, и вот дошла уже до того, что узаконяет этот погром». «...кошмар этот... тем ужаснее, что он даже всячески прославляется, возводится в перл создания и годами длится при попустительстве всего міра, который уж давно должен был бы крестовым походом идти на Москву».
«Но тем важнее миссия русской эмиграции», - утверждал Бунин: «...миссия эта заключается ныне в продолжении этого неприятия» врагов России и в ожидании дня, «когда Ангел отвалит камень от гроба ее... Говорили – скорбно и трогательно – говорили на древней Руси: «Подождем, православные, когда Бог переменит орду». Давайте подождем и мы. Подождем соглашаться на новый "похабный" мир с нынешней ордой».
Бунин, как и большинство, не мог предполагать, что ожидание затянется на три четверти века. Эти слова произносились в надежде на неминуемое падение большевиков, в полемике с теми, кто был готов «признать реальности» и пойти им на поклон. Для многих, однако, этим миссия нашей эмиграции исчерпывалась и свелась к традиции ежегодных Дней непримиримости (7 ноября) и к свидетельству перед равнодушным міром...
Некоторое влияние на мір русская эмиграция тем не менее оказала: не политическое влияние на сильных міра сего, а культурное, философское, религиозное – на узкий круг тех, кто готов был ее услышать. Один из них, немецкий философ В. Шубарт писал в 1938 г. в книге "Европа и душа Востока":
«...событие эпохального значения: русская эмиграция. Она, хотя это сейчас и мало кто видит, является для взаимоотношений Востока и Европы, а следовательно и для духовной судьбы Запада чем-то более даже значительным, чем тот поток людей с классическим образованием, который с 1453 года, с занятием турками Константинополя, хлынул в Европу... Три миллиона восточных людей, принадлежащих большей частью к духовно ведущему слою, хлынули в европейские народы и возвестили им культуру, которая до того времени Западу была почти неизвестна и недоступна. Это событие должно вызвать такие последствия, результаты которых станут ясными лишь спустя десятилетия»[2].
Из этого влияния, в частности, родилась книга В. Шубарта, цель которой: «европейское самопознание путем контраста» с русским самосознанием. Он остро чувствовал, что русская эмиграция выражает некое важное призвание России по отношению к Европе:
«Именно из глубины своего безпримерного страдания будет Россия черпать столь же глубокое знание человека и смысла его жизни для того, чтобы возвестить это знание всем народам земли. Русский человек обладает для этого душевными предпосылками, которых нет сегодня ни у одного европейского народа. В нынешней своей форме западно-восточная проблема представляется как проблема обновления человечества, как возможность одухотворения Запада – Востоком, как призыв восстановить человека в его праначальном единстве, как задание создать совершенного человека»[3]...
Разумеется, эта проблема на Западе осознана лишь единицами; но и единицы не дают угаснуть этому устремлению. Возможно, русская эмиграция была лишь предтечей того «света с Востока» - который от нее ждал В. Шубарт и который может дать лишь будущая возрожденная Россия. Но есть и более зримое выражение этой миссии эмиграции укоренение Православия в тех странах, где его раньше не было. Эту миссию можно назвать "миссией зерна" («если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода». - Ин. XII, 24). Так, переставая быть русской, наша эмиграция "умирала" для России и давала плод, обогащая иностранный мір.
В том числе и конкретным вкладом в его мощь и благосостояние – какой, например, внесли изобретатель телевидения В. Зворыкин, создатель высокооктанового бензина В. Ипатьев, социолог П. Сорокин, Нобелевские лауреаты физик И. Пригожин и экономист В. Леонтьев, сотни других ученых с міровыми именами[4]... Иногда этот вклад в чужую жизнь приобретал символически-драматические черты когда, например, в горячих точках планеты, в столкновении двух сверхдержав и двух идеологий, поливали друг друга огнем вертолеты двух русских конструкторов, Миля и Сикорского...
Но основное внимание в этой книге уделено смыслу русской эмиграции в ином аспекте: в чем заключалась и заключается ее миссия не по отношению к собственной совести, не по отношению к приютившему ее Западу, а по отношению к своей стране. То есть – чем эмиграция была и может быть полезной для возрождения России.
Русская эмиграция оказалась безпрецедентным явлением не только для внешнего міра – как предупреждение о міровом наступлении коммунизма; и не только потому, что она существует как политический феномен уже три четверти века. Она уникальна и для своей страны – потому, что уникальна ситуация, сложившаяся на родине: впервые в истории была предпринята попытка переделки человека, переделки самого бытия, попытка устроения человеческого общества на утопических принципах, в которые человек не вмещается и его можно втиснуть только насилием – отсюда такие невиданные жертвы и разрушения.
