Игорь Дьяконов - Киркенесская этика

Игорь Дьяконов

Киркенесская этика

В конце 1944 года немецкие войска отступали от нас в глубь Северной Норвегии, сжигая и взрывая все, что только могло гореть и рушиться. Маленький трактат, напечатанный ниже, был написан молодым советским офицером среди руин норвежского городка Киркенеса в декабре сорок четвертого. Мы были тезки и в одном воинском звании. Трактатик был оставлен мне в полную собственность, и я хранил его. Ныне наше общество страстно поднимает нравственные вопросы, поэтому мне показалось, что "Киркенесская этика" может оказаться сейчас не лишенной интереса, и я решил, что могу опубликовать ее как не совсем обычный памятник того времени.

Утверждение, будто существует много различных этик, которые меняются в зависимости от общественного производства, периода, расы, национальности, религии или класса, неверно. Существуют два единых основных этических принципа для всех систем общественного производства, периодов, рас, национальностей, религий и классов; разница заключается только в количественном истолковании этических понятий. Первый этический принцип, или максима, заключается в том, что благо моего ближнего важнее моего личного блага.Это прагматически верно, потому что в нашей жизни мы привыкли отождествлять хорошего человека как человека альтруистичного, а злого человека - как эгоистичного. Это биологически правильно, потому что "я" означает особь, а "мой ближний" не является раз навсегда определенной индивидуальностью; следовательно, он представляет вид, а с биологической точки зрения смысл жизни заключается в сохранении вида, а не особи. Это социально-экономически верно, потому что индивид не может существовать, не составляя части коллектива, но коллектив может существовать без индивида. Если индивид присваивает себе первенство, он, в конечном счете, разрушает общество, а тем самым предпосылки человеческого существования. Это верно в религиозном отношении, потому что во всякой религии Бог или божественные силы имеют первенство перед личностью; "я" может быть мыслимо как включаемое в божество, но только поскольку это "я" есть часть человечества, а поэтому не как нечто предпочитаемое "моему ближнему". И т. д. и т. п.

Поэтому принцип первенства блага моего ближнего над моим благом первый принцип этики - обязательно должен являться общим для любой жизнеспособной этической системы.

Между прочим, это дает ответ на вопрос, дошедший до нас из седой древности, поднимавшийся еще авторами "Невинного страдальца", "Экклесиаста" и "Иова",- почему праведный несчастлив, а злой счастлив? Ответ: потому что счастье индивида не имеет существенного значения; имеет значение благо того сообщества людей, которое мы условно называем "моим ближним"; а также потому, что это сообщество погибло бы без праведности праведного. Часто спрашивают: разве не справедливо, чтобы праведный был вознагражден, а злой наказан? Ответ содержится в притче: у одного отца было два сына; один был послушен, добр, трудолюбив и сострадателен; другой же сказал: "Отец, я буду послушным, если ты дашь мне сладкого вина, добрым, если ты дашь мне пряник, трудолюбив, если ты дашь мне денег, и сострадателен, если ты меня похвалишь". Должен ли отец дать вознаграждение второму сыну? Нет, потому что это не сделает его более праведным, но разбалует его, подвигнув на еще большее зло. Но следует ли отцу дать вознаграждение первому сыну? Тоже нет, ибо дешево то доброе дело, которое ожидает вознаграждения, и, будучи вознагражденным, первый сын будет не лучше второго. Вознаграждение есть подарок, милость, но она не вытекает логически из праведности.

В скобках. Вот почему автор "Киркенесской этики" не верит ни в рай, ни в ад, но "довлеет дневи злоба его" ("достаточно дню его заботы"). Тем не менее, как мы увидим ниже, даже и в этической системе, построенной на рае и аде, первый принцип этики сохраняется, хотя и искажен тщетными обещаниями вознаграждения. Человек не потому праведен, что он ожидает награды, а он потому праведен, что праведен. То, что некоторые индивиды должны быть праведными, заложено в природе человека, иначе человечество само себя уничтожит. Прирожденная сила, делающая человека праведным, может быть названа совестью. Можно также сказать, что "Царство Божие внутри нас", но это значит просто выразить ту же мысль другими словами. Чтобы человечество выжило, не необходимо, чтобы все люди были праведными; достаточно, чтобы некоторые люди были праведными.

Но доля совести сокрыта в каждом человеке, добром и злом, за исключением немногих монархов и великих вождей. Существование совести можно было бы, вероятно, объяснить биологически, как некоторый механизм, необходимый для выживания вида; такой механизм пока не выявлен, но может быть выявлен впоследствии [1], как выявлены биологические механизмы страха, гнева, радости и наслаждения; совесть можно было бы при желании объяснить как некоторое чисто духовное (религиозное) явление - для настоящего трактата это безразлично.

Теперь мы подходим к разнице между этическими системами, которые существовали в истории человечества. Разница состоит только в различном объеме, приписываемом понятию "ближний".

Даже самый примитивный дикарь, живущий по правилу: "если я съем моего врага, это очень хорошо; если мой враг съест меня, это очень плохо", несомненно, следует тому же, первому принципу этики. Дело в том, что для него враг - не ближний. В этом-то и беда большинства этических систем: открыто или молчаливо они исключают из числа "ближних" иногда меньшую, а иногда большую часть человечества. Иногда они доходят до того, что считают "неближнего" нечеловеком, как свободолюбивые греки считали нелюдьми рабов и варваров, а в более новые времена нелюдьми считались все члены антагонизируемой расы, нации или класса, и т. п. Если даже мы объявляем вместе с Шиллером "Обнимитесь миллионы, слейтесь в радости одной", то на самом деле никто не может жить, практически отождествляя "моего ближнего" со всем "человечеством". Святой Франциск (если я не ошибаюсь) [2] и Сиддхартха Гаутама Будда включали все живые существа (а не только людей) в круг своих "ближних", а из удивительной книги Арсеньева "Дерсу Узала" мы узнаем, что то же делал сибирский абориген, звавшийся так. Я склоняюсь перед этими тремя людьми; но я знаю, что даже Гаутама, которого я ценю чрезвычайно высоко, и апостол Павел, который мне очень несимпатичен как личность, хотя я признаю его ведущую роль в превращении христианства в великую религию, не полностью включали женщин в число "ближних"; даже всеобъемлющая формула в "Послании к Колоссянам" не включает женщин [3]. В этом даже Иисус из Назарета был не всегда последователен. Поэтому, в то время как категория "я" неразделима, категория "мои ближние" обычно разделяется на концентрические круги; на внутренних расположены те, кто "более мои ближние", а на наружных - те, кто "менее мои ближние".

Это непроизвольное нарушение Единого Великого Правила - не каприз, но зависит от имманентного недостатка того же единого этического принципа: дело в том, что он абсолютно действителен только между двумя людьми, но недействителен, если речь идет об отношениях также с третьим. Подобно задаче трех тел в небесной механике, эта задача не имеет очевидного решения, во всяком случае без привлечения в высшей степени изощренного математического аппарата, которым "я" не может оперировать в своих отношениях с людьми. Благо моего "ближнего" имеет право преимущества перед моим благом. Ну а если я имею дело одновременно с двумя людьми, то очевидно, что благо как одного, так и другого имеет преимущество перед моим. А что будет, если благо одного не есть благо другого? Или, если я должен уступить свое благо моим ближним, то как мне выбрать между ними, когда благо, как чаще всего и бывает, неразделимо?

Притча: два ребенка одного пола и возраста тонут в канале. Я, женщина, могу спасти только одного ребенка. Которого выбрать? (Задача Буриданова осла). Предположим, что один ребенок - мой. Буду ли я подлежать этическому осуждению, если я, мать, спасу своего ребенка?

Конечно, если мы обратимся к житийной литературе, скажем "Житию Алексея Человека Божьего" [4] или житию того, другого типа, имя которого я забыл, который оставил свою пятнадцатилетнюю сестру на произвол мужчин в городе и отправился спасать в монастыре свою душу, или обратимся к другим подобным несимпатичным историям, то покажется, что сделать праведное дело ценой страдания наиболее близких к тебе людей именно и есть вершина святости. Но нормальный порядочный человек, не святой и не Будда, сказал бы, что на женщине, спасшей своего ребенка, а не другого, нет морального пятна. Причина в том, что, подобно тому как первый этический принцип врожден человеку,являясь кантовским "категорическим императивом",- так же точно и разделение ближних на концентрические круги - тоже чувство врожденное.