Прокурор: Судя по этой книге, автор не то чтобы не умеет писать, увы, он не может писать долго. Очевидно, мадам Саган отказалась от своей обычной сдержанности, неожиданно отдав предпочтение занудному лиризму в рассуждениях о войне, литературе, любви и т. д. – проблемах, уже затронутых другими, более яркими и информированными писателями. Мы вновь встречаемся с героями «Замка в Швеции», но уже поблекшими и превратившимися в самодовольных паразитов.
Защита: На сей раз мадам Саган выпустила оригинальную книгу, написанную в особом, свойственном ей одной ключе. Она предстает в ней как автор, которого задевают и занимают многие проблемы, которые, как нам казалось, ее не волнуют, и она рассуждает о них от своего имени и от лица своих обворожительных героев. Что же касается языка книги, то он лиричен, поэтичен, и это, повторяю я, приятно отличает новый роман от предыдущих ее произведений. Тем более что автор не пренебрегает иронией…
В действительности эта книга, если добросовестно вчитаться в нее, написана подкупающе непринужденно, и, в сущности, в ней более определенно выражено то, что я хотела сказать, в отличие от предыдущих моих книг. Помню, как благодаря этому роману я перешла от почти мрачного состояния в начале работы к радостному спокойствию – в конце.
Как бы то ни было, но, чтобы предоставить слово самой себе и так надолго, мне надо было быть довольно подавленной в тот момент, когда я приступила к написанию романа. «Синяки на душе» я закончила на улице Гинемер, неподалеку от Люксембургского сада, и я очень хорошо помню развороченные деревья с чистой листвой, где обитали воробьи, помню их так же, как тополя в Ланкре, в Нормандии. И если в романе «Синяки на душе» помимо собственных ощущений я описывала лишь реакции сумасбродных героев моего театра, Элеоноры и Себастьяна Ван Милема, то только потому, что немного устала от феномена отождествления, проявляющегося в поведении моих друзей или родственников, ибо чаще всего мои книги служили поводом для смехотворных диалогов такого рода:
Она (родственница):
«Дорогая Франсуаза… – Да, я слушаю… – Скажите, как вы узнали, что было со мной!.. Ведь это я и моя жизнь!.. Полное описание, я только что прочитала его в вашем романе… Аб-со-лютно!.. Именно так… Я своим глазам не поверила!.. Как это у вас и в мыслях не было! Вы об этом и не думали, правда?.. Может быть, но это меня не удивляет, наверняка вы описываете меня неосознанно. Кто-то поражает ваше воображение, и вы используете это в своих книгах. Неосознанно, вероятно… Забавно, что вы попадаете в точку…»
Или же они узнают другого, менее симпатичного человека:
«Знаешь, Франcуаза, я узнала всех в твоей книге! Но в первую очередь Артура! Он так похож, просто умора!.. Да, да, я тебя уверяю. Не говори мне, что ты не его имела в виду, я не поверю!.. О, послушай, только не пиши обо мне!» и т. д.
Хотя я, сознательно или нет, никогда и никого не использовала в качестве прототипа. Из щепетильности прежде всего (мне самой было бы неприятно узнать себя в романе) и затем из-за творческого подхода. Люди, которых я придумываю, олицетворяют определенное чувство. Это живые символы. Описания в книге зачастую схематичны, необходимые детали отсутствуют. Как Люк водит машину? Как в «Сигнале к капитуляции» причесывается или смеется Люсиль? Подобные уточнения не нужны в моем романе, но в нем встречается немало характеристик, позволяющих распознать в герое кого-то из окружающих.
Письма, которые я получаю, – иного рода:
«Я только что прочитала „Любите ли вы Брамса?“. Вы меня не знаете, но эта история в точности обо мне и моем служащем. Я очень молода и не думала, что увижу себя в книге. Мне это доставило удовольствие и избавило от угрызений совести».
Или более приятные и менее определенные письма:
«Я переживала жгучую тоску. Прочитала „Сигнал к капитуляции“ и почувствовала себя намного лучше…»
«Мне сорок лет. Я замужем, мой муж – тренер по теннису, и часто жизнь кажется мне пустой. Но всякий раз, когда я перечитываю одну из ваших книг, это поднимает мне настроение!»
И, наконец, письма, которые особенно дороги мне:
«Мне восемнадцать лет. Жизнь так осточертела мне, что я чуть не наделала глупостей. Но прочитала „Синяки на душе“, и это помогло мне обрести равновесие».
Два последних примера – чудесный подарок автору. Люди, пишущие подобные вещи, наверняка устыдились своей тоски (и, может быть, впоследствии будут стыдиться, что испытывали ее). Кстати, они чаще всего подписываются лишь словом «Читатель» или «Друг», но их благодарность создает ощущение полезности, не часто посещающее меня, и даже внушает уважение к собственной прозе, которое я также редко испытываю. Но особенно вдохновляет меня мысль об иностранце или иностранке, которые где-то далеко года через четыре после выхода моей книги взяли ее в руки, и это чтение подбодрило их. Эти люди из числа тех, что говорят вам: «Вы мне действительно нравитесь, продолжайте писать». А иногда: «Я ничего не читала из написанного вами, но вы мне нравитесь». Загадка, но тем не менее она приводит меня в восторг. И мне необыкновенно приятно! Я, конечно, знаю, что на улице столбенею и произношу банальные слова благодарности, но при этом ощущаю согласие и единение с пешеходами, парижанами, читателями всего мира.
В завершение разговора о романе «Синяки на душе», которому я уделила мало внимания, отмечу тем не менее, что, может быть, это единственная книга, которую я могла бы противопоставить хулителям моего творчества. У этого романа много недостатков, но в нем есть непринужденность и местами поэзия – черты, определяющие подлинного писателя или, во всяком случае, человека, призванного писать. Есть в нем и серьезные недоработки, как, например, навязчивое употребление прилагательного «веселый», которое, даже при том эйфорическом настроении, которое тогда я переживала, не должно было до такой степени перегружать мою прозу. Но описания природы, чувств, рассуждения о будущем, о том о сем, присутствующие в книге, позволяют быстро и плавно переходить от развлекательного чтения к эмоциональному, и происходит это с такой легкостью, которой я от себя не ожидала. И еще: людям, желающим узнать меня поглубже, эта книга расскажет, пожалуй, больше других. Вот уже лет сорок меня убеждают, точнее, просят рассказать о себе, вывести на сцену самое себя, раскрыться; короче, написать мемуары, что для меня, как уже было сказано, невозможно. Проще говоря, меня уговаривают сбросить маску, показать истинное лицо, которое в течение этих сорока лет якобы тщательно скрывалось. Я не верю, что так долго можно демонстрировать лживую личину, потому что и в самом деле я очень похожа на человека, слегка переменчивого, несдержанного и противоречивого, я такая, какой меня частенько и справедливо описывали. И, честно говоря, у меня нет никакого желания рассказывать о себе и о своей прежней жизни. Известность одаривает вас величайшим преимуществом, оборачивается огромной пользой: благодаря ей вы устаете от себя. Когда вам представят пять или целую дюжину ваших образов, правдивых или ложных, в конце концов вам становится противно, и вы отворачиваетесь от них: ибо не следует искать в глазах окружающих отражение того прежнего подростка, каким был когда-то каждый из нас, того, кто продолжает существовать лишь под грустным именем – притязание.
Я знаю, что такое жажда славы, точнее, я испытывала ее до восемнадцати лет. Но тысячи отражений в льстивых, а порой и относительно правдивых зеркалах, в которые я заглянула с того времени, внушили мне абсолютное безразличие к самой себе. Моя правда, – если допустить, что человеческое существо может жить по законам незамутненной и непреходящей истины, – моя правда, без сомнения, заключена в моих книгах, какими бы примитивными они ни казались иногда по сравнению с моим эмоциональным или интеллектуальным миром. Писать – не значит раскрывать свою душу, писатель стремится создать такой свой образ, который запомнился бы читателям настолько, что каждый пытался бы открыть в нем нечто главное. Подобные рассуждения выглядят, наверное, запутанными и малопонятными, но тот, кто трезво и строго рассматривает или оценивает себя, кто в тот или иной момент видит свое отражение в зеркале, сопровождающем его по жизни, как и любого другого человека, непременно поймет меня очень хорошо.
Вернемся к списку моих произведений. Я подошла к роману «Неясный профиль», прочитала несколько страниц, перелистала остальное, заглянула в конец, и чтение этой книги показалось мне настоящей мукой. Сюжет не выдерживает никакой критики, скучнейшая история двух героев, также не представляющих никакого интереса. Не понимаю, как я могла писать это в течение нескольких месяцев и почему мой издатель – в данном случае Фламмарион – не указал мне на недостатки романа. Следует думать, что тиражи моих книг оказывали на издателей (в данном случае можно сказать – на торговцев) большее влияние, нежели литературное качество произведений. Сегодня мне было бы, пожалуй, стыдно заработать хотя бы су на этом тексте. Пять-шесть удачных фраз не оправдывают окружающий их контекст: плоский, надуманный и смехотворный. Пусть нынешний читатель не сердится на меня за то, что я не разбираю в деталях подробной дребедени, от одной мысли об этом перо падает у меня из рук.
