Комментарии:
Литература
О чём эта повесть?
ГОРИЗОНТ ОЖИДАНИЯ
Лев ПИРОГОВ
Названы пять произведений – финалистов очередной Премии Белкина, вручаемой за лучшую повесть года. Поделюсь впечатлениями.
В финал вышли три хорошие повести и две, скажем так, «объективно отражающие состояние литпроцесса».
Две из хороших я бы назвал, скорее, рассказами. (Возможно, авторы и писали их как рассказы, но редакторы, памятуя о премии, решили «пусть будет повесть». Это тоже «отражает состояние литпроцесса»: рассказы мы называем повестями, повести – романами, а романы – «событиями» и редко пишем. Бьёт это в первую очередь по рассказу: в «рассказах» теперь ходят лирические зарисовки и сценки, ну да и ладно.)
Хотя не ладно: жанр – это «модель личности» (выбором конфигурации личности определяется масштаб события, а масштабом события – объём текста). Значит, если мельчает жанр, о чём это говорит?..
Получается, все пять повестей «отражают».
Афанасий Мамедов. У мента была собака // Дружба народов. – № 9. – 2010.
Жизнь одного из бакинских дворов в муторные перестроечные годы, когда «Народный фронт» изгоняет армян и в оставленные ими дома вселяются те, кому «повезло». Написано немного натужно – не потому, что автор не умеет писать, наоборот: потому что помнит о том, что умеет, и старается писать хорошо. Персонажи от этого вышли чуть излишне этнографичными – слишком уж стремился передать интонации, «колорит»: не просто люди, а люди особые, но ведь загвоздка в том, что «особые» – это всегда чуть меньше, чем «просто люди». (Скажем, Александр Иличевский в романе «Перс» этой ловушки счастливо избежал.)
Но и «особым» людям сочувствуешь, привыкая к ним (да может быть, так и надо, всё-таки чужая культура, ты вот попади-ка туда живьём). Мамедов настоящий художник, его текст дышит, живёт; и красота его настоящая – увиденная, а не придуманная.
Это очень важно, по-моему, чтобы красота рождалась не из удачного подбора слов, а приходила из жизни: то есть вот художник приметил в жизни что-то и точно, по возможности без выкрутасов (которые могут навредить точности) это передал.
Например: двор готовится к празднику, зарезали барана, на земле лежит его голова. И тут Мамедов пишет: «Вокруг неё угадывается не совсем ещё отлетевшая, тихо перешедшая последнюю грань жизнь; это «не совсем ещё» чувствуют зелёные мухи и подранный кот, застывший по-египетски на крыше дворового туалета».
Увидели?.. Это как в живописи: бывает «хороший глаз», а бывает «хорошая рука», и глаз гораздо важнее. Художник предлагает не восхититься его умением, «смотрите, как я могу», а приглашает взглянуть вместе с ним на мир, восхититься красотой мира. Даже если это не «красота красивая», а мёртвая голова.
«У этого барана, когда он тут вокруг вас ходил и курдюком тряс, души больше было, чем у всего двора», – говоря словами одного из мамедовских персонажей.
О чём эта повесть? О том, что добро в людях способно победить зло, даже если сами они добрыми от этого не становятся. И даже в милиционере по имени Гюль-Бала души всё ж никак не меньше, чем в том баране.
Иван Наумов. Мальчик с саблей // Дружба народов. – № 3. – 2010.
Дело происходит в одной из многострадальных югославских провинций, разделённых на «зоны ответственности» натовских и российских войск. В православном анклаве на территории, заселённой в основном мусульманами. (Впрочем, автор их так не называет, у него все этнонимы и топонимы условны, потому что не в религиях и народах дело.)
В общем, те, которых больше, готовятся перебить тех, которых меньше. Российские спецслужбы организуют утечку оружия из части, чтобы тем, которых меньше, было чем защищаться. Малочисленный российский контингент принимает бой. Главный герой гибнет, и вместе с ним гибнет итальянский офицер, вступивший в бой вопреки должностной инструкции. Просто потому, что накануне видел в городке памятник – «мальчика с саблей», когда-то отомстившего захватчикам за отца и принявшего мученическую смерть. Или не просто поэтому.
Наумов не такой тонкий лирик, как Афанасий Мамедов, у него сам «материал» этого не потерпит, но о нём и его героях хочется сказать: «Люди с мужественной и нежной душой». Слова эти, увы, давно затёрты: нам редко выпадает случай понять, что где мужество, там и нежность. Умение принять смерть прочно связано с умением ценить и понимать жизнь, а если живёшь по-настоящему, то и пишешь по-настоящему (а не «чтобы литература»).
Впрочем, и с литературой у Наумова всё нормально, он зрелый мастер, просто не хочется тут рассуждать «о достоинствах». Это не «военная проза», не в большей степени «военная», чем рассказ Толстого «Рубка леса». И уж тем более не маканинский «человек на войне». Тут человек – везде человек.
Что немаловажно: автор либо сам служил в армии, либо хорошо вызнал, как она изнутри устроена, – редкое по нынешним временам достоинство.
О чём эта повесть? Бессмысленный вопрос. Всё понятно.
Анна Немзер. Плен // Знамя. – № 7. – 2010.
Молодец писательница, что всё это написала. Даже читать было непросто, а уж писать-то… Нет-нет, усилия не видны, напротив: написано легко, с драйвом. Авторская интонация с приметами разговорной речи даже несколько назойливо, на мой вкус, лезет на первый план. Но большинство критиков это ценят, называют словом «язык», так что…
Повесть оставляет ощущение фантасмагории. Действие происходит то накануне войны, то в позднее советское время, то здесь, то в Афганистане. Что где происходит, ещё и потому сложно понять, что своих героев, людей преимущественно тоже военных, писательница списывала не с натуры, а с телесериала «Менты».
Действительность описываемых событий тоже вызывает сомнения: скажем, начинается всё с того, что расстрелом дезертира командует аж комдив, и расстреливает беднягу отделение в каком-то странном численном составе – восемнадцать человек. Может быть, так и надо?
Не знаю, не уверен. Не спрашивайте меня, пожалуйста, о чём эта повесть. «О жизни».
Алиса Ганиева. Салам тебе, Далгат! – М.: АСТ, Астрель, 2010.
Про страшных дагестанских подростков. Подростки, они вообще страшные, но дагестанские, согласитесь, особенно. Согласны? Ну почитайте. Ничего особенного, всё как у людей. И книг подобных тоже немало. (В первую, вторую и третью очередь вспоминаются «Гопники» Владимира Козлова, в последнюю – «Заводной апельсин».)
Такие повести всегда интересно читать. Автору замечательно удаётся речь персонажей, она прочно встревает в голову, в ней есть отрицательное, но сильное обаяние. Мне даже пришла парадоксальная, может, и слишком смелая мысль: Ганиева любит этих людей. Со всем их скотством, со всеми причиняемыми себе и другим невзгодами. Любит «чёрненькими». А это ценный дар.
Мы ведь чаще хотим, чтобы нас полюбили беленькими, наивно выпячиваем свои достоинства и, даже когда говорим «люби меня таким, какой есть», подразумеваем под этим некоторую доблесть. И редко задумываемся о том, что лишь тот, кто полюбил нас слабыми, «не в форме» (применительно к писателям – «не за лучшую вещь»), полюбил потерпевшим поражение, униженным и продрогшим, как шофёр грузовика Рубик – гордого грузинского сокола, только тот полюбил нас по-настоящему.
Вот я как-то и понадеялся, что она о любви к родине, эта повесть.
Сергей Красильников. Critical Strike // Октябрь. – № 4. – 2010.
Извините за резкость, которой, впрочем, я попробую избежать. Я такой литературы не понимаю. И даже тот, кто говорит, что понимает, не смог мне объяснить, о чём она.
Якобы в ней есть «ощущение безысходности, необоримости зла, загнанности в каменный тупик, и именно от этого она так труднодоступно читается».
Так, значит, о необоримости зла?..
Ещё в ней якобы «много иронии, гротеска, вялотекущего сюжета».
Это хорошо или плохо?
На мой взгляд, вялотекущего можно бы и поменьше…
Я тоже не буду пытаться объяснить. Не знаю, может быть, по замыслу автора там всё становится на места после последнего абзаца, но мне почему-то стало всё необоримо понятно уже после первого: «Мне всё детство рассказывали про людей, которые выжили после удара молнии. Это начала бабушка: как сейчас помню, несла что-то про двоюродного племянника…»
И после этого «несла», сказанного о бабушке, как-то вдруг всё сразу и понял – и о рассказчике, и об истории, которую он собирается рассказать.
