В книге «Веселая наука», 1882, Ницше развивает эту идею. («Веселой наукой» философ называл знания, которые помогают нам сохранять жизнерадостность и веселье перед лицом жизненных трудностей.)
«Я приветствую все признаки того, что начинается более мужественная, воинственная эпоха, которая вновь будет превыше всего почитать смелость. Эта эпоха проложит путь эпохе еще более высокой и накопит силы, которые однажды понадобятся этой высшей эпохе – той, которая включит героизм в поиски знания и будет вести войны за идеи и их последствия».
«Веселая наука», 1882
Первое побуждение – как можно дальше отстраниться от самого упоминания войны. Но Ницше вовсе не составляет эксцентричный доклад для министерства обороны или Пентагона. Он пишет о том, что установление в мире господства красоты и мудрости – это задача, подобная войне и требующая той же преданности, мобилизации ресурсов и усилий.
«Для этого сейчас нам нужно множество смельчаков, которые не могут появиться из ничего, тем более из песка и ила современной цивилизации и централизации больших городов. Нам нужны люди, умеющие быть молчаливыми, одинокими, решительными, стойкими и постоянно занятыми незаметными действиями; люди, которые склонны во всех вещах искать то, что в них следует преодолеть; люди, которым веселость, терпение, простота и презрение ко всему суетному свойственны в той же мере, что и великодушие в победе и снисходительность к мелкой суетности побежденных; люди, обладающие острым и свободным мнением обо всех победителях и о роли случая в каждой победе и славе; люди с собственными праздниками, собственными буднями и собственными днями траура, привыкшие отдавать приказы уверенно, но в то же время готовые повиноваться, если это необходимо, – в том и в другом одинаково гордые, одинаково служащие своему собственному делу; более рискованные люди, более плодотворные люди, более счастливые люди! Ибо, поверьте мне: секрет получения величайших плодов и величайшего наслаждения от существования заключен в умении жить опасной жизнью. Стройте свои города на склонах Везувия! Посылайте свои корабли в неведомые моря! Живите, воюя с равными и с самими собой!»
«Веселая наука», 1882
Конечно, смелость и необычность мышления не помогут вам вписаться в общее течение жизни. Ницше пытается представить, какие друзья ему понадобятся.
«Нужнее всего для моего лечения и восстановления была вера в то, что в этом я не одинок, что я не один вижу это; мне необходимо было волшебное ощущение родства и равенства во взгляде и желании, покой верной дружбы; мне нужна была общая слепота, без подозрений и знаков вопроса, наслаждение внешностью, поверхностью, близким и ближайшим – всем, что имеет цвет, кожу и видимость.
Так, однажды, когда мне это было нужно, я изобрел «свободные умы», которым посвящена эта меланхолично-смелая книга под названием «Человеческое, слишком человеческое». Таких «свободных умов» никогда не было – но, как я уже говорил, их общество было мне необходимо, чтобы сохранить хорошее настроение в тяжелые моменты (болезни, одиночества, чужбины, лени и бездеятельности); они были мне нужны, как смелые товарищи, призраки, с которыми можно болтать и смеяться и которых можно послать к черту, когда они становятся скучными, – как замена недостающих друзей. Что такие свободные умы могли бы существовать, что наша Европа будет иметь таких веселых и дерзких людей среди своих сыновей завтрашнего и послезавтрашнего дня, реальных и осязаемых, а не – как в моем случае – призрачных и отшельнических: в этом я менее всего хотел бы сомневаться. Я уже вижу, как они идут, медленно-медленно; и, может быть, я способствую ускорению их прихода, заранее описывая те судьбоносные условия, в которых я вижу пути их прихода?»
«Человеческое, слишком человеческое. Книга для свободных умов», 1878
7
Как быть хозяином, а не рабом
Иногда нам нужно признать – и, при определенной удаче, преодолеть – глубоко укоренившуюся склонность собственного характера. Необходима мощная доза того, чего нам недостает. Это не вся истина, но та ее часть, которую нужно признать, потому что именно ее у нас и нет.
Ницше считает, что мы часто, даже не осознавая того, ведем себя пассивно и реактивно. Мы не мыслим, не чувствуем и не действуем самостоятельно. Просто не чувствуем себя хозяевами. Нам страшно. И из страха рассказываем себе фальшивые утешительные истории: я вовсе не хотел этого повышения, мне вовсе не нужно много денег (а неравенство – это неправильно). Ницше хочет пробудить в нас внутреннего аристократа, которому нет дела до того, что о нем думают другие, и который всегда остается таким, каков он есть.
Порой Ницше выступает ужасным снобом. Но будет разумно – и полезно! – вспомнить, что сам он ничем не напоминал тех аристократов, которыми так восхищался. Это компенсаторное, скорректированное видение, изобретенное им для себя самого. Вместо того чтобы видеть в приведенном ниже отрывке обсуждение двух разных типов людей, попробуйте воспринять его как дискуссию о разных сторонах одного и того же человека. И тогда мы сможем более отчетливо разглядеть эти аспекты – хозяина и раба – в собственном характере.
Мысль о том, что власть дурна, что сильные и властные – это враги, естественна практически для любого человека.
«Восстание рабов в морали начинается, когда ressentiment (фр. обида) сам становится творческим и порождает ценности: ressentiment натур, которые не способны к подлинной реакции, выражающейся в поступках, и которые вознаграждают себя воображаемой местью. В то время как каждая достойная мораль развивается из триумфального самоутверждения, мораль рабов с самого начала говорит «нет» всему «внешнему», «иному», «несобственному»; и это «нет» становится ее творческим поступком. Такой поворот оценивающего взгляда – такая потребность в направлении взгляда наружу вместо обращения внутрь самого себя – как раз и выражает самую суть ressentiment; для своего существования мораль рабов всегда нуждается в первую очередь во враждебном внешнем мире; она нуждается, говоря физиологическим языком, во внешних стимулах, чтобы вообще действовать, – ее действие по сути своей является реакцией…
Не следует недооценивать те почти благожелательные nuances, которые, например, греческая знать вкладывает во все слова, отделяющие ее от простонародья; как эти слова постоянно смешиваются и подслащиваются сожалением, тактичностью и снисходительностью, пока, наконец, почти все слова, подходящие обычному человеку, не превращаются в выражения, означающие «несчастный», «достойный жалости», – и как, с другой стороны, «плохой», «низкий», «несчастный» никогда не переставали звучать для греческого уха в одной тональности, в которой преобладал оттенок «несчастного»: таково наследство древнего, более благородного, аристократического способа оценки, который не изменяет самому себе даже в презрении. «Высокородные» чувствовали себя «счастливыми»; им не приходилось искусственно конструировать свое счастье наблюдением за собственными врагами или самовнушением и самообманом (как это привыкли делать все люди ressentiment); они, как люди цельные, полные силы и в силу этого неизбежно активные, знали, что счастье не следует отделять от деятельности – деятельность для них была необходимой частью счастья – все это решительно противоречит «счастью» на уровне бессильных, угнетенных и тех, в ком гноятся ядовитые и враждебные чувства.
Тогда как благородный человек живет в доверии и открытости по отношению к себе, человек ressentiment лишен всякой откровенности, наивности, честности и прямоты к самому себе. Его душа косит; его дух любит укрытия, тайные пути и задние двери; все скрытое привлекает его как его мир, его безопасность, его свежесть; он умеет молчать, забывать, выжидать, самоуничижаться и смиряться. Раса таких людей ressentiment в конце концов станет умнее любой знатной расы; она будет почитать ум гораздо больше: ведь он станет главнейшим условием существования, тогда как у благородных людей ум легко приобретает тонкий привкус роскоши и изысканности – здесь он важен меньше, чем идеальное функционирование регулирующих бессознательных инстинктов или даже известное безрассудство перед лицом опасности ли, врага ли, импульсивности ли в гневе, любви, почитании, благодарности и мести, по которым во все времена благородные души узнавали друг друга. Сам ressentiment, если он проявляется в благородном человеке, осуществляется и истощается в мгновенной реакции, и оттого он не отравляет; с другой стороны, его и вовсе не бывает там, где он неизбежно проявляется у всех слабых и бессильных. Неумение долгое время всерьез относиться к своим врагам, к своим неприятностям и даже к своим злодеяниям – таков признак сильных, полных натур, в которых наблюдается избыток пластической, формирующей, восстанавливающей и стимулирующей забывчивость силы. Такой человек одним движением стряхивает с себя множество червей, которые вгрызаются в других; только здесь и возможна (если она вообще возможна) настоящая «любовь к врагам своим». Сколько почтения к своим врагам несет в себе благородный человек! – а такое уважение и оказывается уже мостом к любви… Он даже желает своего врага как некий собственный знак отличия; он не выносит иного врага, кроме того, в ком нечего презирать, но очень многое достойно уважения! Представьте же теперь себе «врага», каким представляет его человек ressentiment, – и это именно его деяние, его творение: он представляет «злого врага», и зло становится основной концепцией, из которой он потом и выдумывает некий антипод – «доброго» себя!
