полиция разыскивает как убийцу Александра Литвиненко. Вообще, каково это, заседать с убийцей коллеги? Черт его знает, что-то еще должно объединять человеческий тип, принюхавшийся к запаху крови, источаемому таким вот добровольцем. Вчера он убил незнакомого, другого, соседа, или вот бывшего коллегу своего, а теперь ты должен с ним разговаривать – как с таким же человеком, как ты сам. Ты хорош для него тем, что принимаешь на себя его убийство, нормализуешь этот способ существования. Возможно, ты фантазируешь ради этой нормализации: «Он же не просто так убивал! Он же косвенно защищал и меня от возможного (хотя и маловероятного) нападения супостата. Там он убил предателя, здесь – никчемного у...ца. Но он все равно – свой и хороший мальчик, решившийся на ужасное преступление, чтобы спасти жизнь своему больному отцу». Конечно, есть разница между прожженным циником-депутатом и студентом. Но разница эта невелика. Ведь студент тоже понимает, что с этой войной что-то не так. Если бы речь шла о защите родины, то и денег никаких бы не предлагали, а вся страна в едином порыве отправила бы своих сыновей на эту самую защиту священных рубежей. Но то ли рубежи не священны, то ли никто им вовсе и не угрожал, а вся затея – чья-то дурная воля. Но это – дурная воля богатых людей, которые заплатят мне денег. Я – бедный и добрый. Хочу помочь родному отцу. А они – богатые и злые, но предлагают мне денег. Черт с ними, пойду на злодейство по отношению к другому – его никто и не заметит, но зато сделаю добро своему, за которое меня похвалят близкие. А пропаду совсем, так меня и пожалеют. Интересно, что сам этот человеческий тип, тип массового человека, как бы механическим выбором откликающегося на вызов, который ему бросила судьба, описан в русской поэзии более чем столетней давности. Лжи и коварству меры нет, А смерть - далека. Всё будет чернее страшный свет, И всё безумней вихрь планет Еще века, века! И век последний, ужасней всех, Увидим и вы и я. Всё небо скроет гнусный грех, На всех устах застынет смех, Тоска небытия... Весны, дитя, ты будешь ждать - Весна обманет. Ты будешь солнце на небо звать - Солнце не встанет. И крик, когда ты начнешь кричать, Как камень, канет... Будьте ж довольны жизнью своей, Тише воды, ниже травы! О, если б знали, дети, вы, Холод и мрак грядущих дней! Блок написал это в промежутке между русской революцией 1905 и началом первой мировой войны. То, что меня здесь, в этом эпизоде нашего времени, занимает, это статус человека. Положение бедняка в богатой стране, или бедного слуги богатого человека. Или еще больнее – нищета слуги богача. Глашатаи пошли по стране по тюрьмам и университетам с одинаковым зовом: «Вы, еще не утратившие невинность юнцы, и вы, головорезы в тюрьмах, идите все туда, где вас ждет избавление от того, что так гнетет сейчас и от чего вы никак иначе не освободились до конца ваших дней. Тем, кто уже умеет это, нужно только повторить подвиг человекоубийства. Тем, кто до сих пор не умел этого, можно безнаказанно научиться и исполнить. А не получится – у тех или у других, – так ведь благодаря вашей гибели или увечью семьи ваши вырвутся из нищеты». Итак, речь не о морали, не о подвиге ради отечества, а о богатстве и бедности, о чудесном спасении от нищеты. Когда-то, в разгар «перестройки», в конце 1980-х годов, я бился над загадкой: «Почему столь многие, бросив то немногое, что у них было, стали внезапно простыми солдатами или видными деятелями национальных возрождений?» Убедительный вариант ответа я успел обсудить с одним таким деятелем, в недавнем прошлом – доктором исторических наук и специалистом по Древнему Востоку, назовем его В.А., а тогда, в конце 1980-х, вдруг сделавшимся главнокомандующим крошечной армии одного крошечного государства. И ответ В.А. был вот какой: «Все, чего я добился, я добился как частный человек и даже почти космополит. А теперь я стал настоящим сыном своего народа. Вчера я принадлежал советской науке, а сейчас я принадлежу своему народу. Моя наука больше ничего не стоит, мой народ располагает мной безраздельно». Почти дословно вспомнив суждение старшего товарища, я по-иному смотрю и на людей, продающих свою жизнь по текущему выгодному курсу. Все-таки бедность – страшная сила. Может быть, точнее было бы сравнивать эту сделку с приобретением лотерейного билета при гарантии минимального выигрыша. Деньги действительно становятся всеобщим эквивалентом. За деньги можно нанять не одного убийцу, а целую армию их. Полученная сумма может стать эквивалентом человечности наемного убийцы: «Бедный студент зарабатывал на операцию отца». Где же ты, новый Достоевский? Почему не получается смастерить тебя из талантов Проханова и Прилепина? Но надо нырнуть еще глубже в историю, чтобы понять: Плутон, бог богатства, это и хозяин загробного царства, предводитель мертвецов. Не ведись на посулы богача, бедный студент! Четверть века правления безжалостного и бесчувственного массового убийцы оставили некоторой части его подданных сентиментальность («жалко мальчика»), но начисто срезали способность устанавливать причинно-следственные связи («вскрытие показало, что причиной смерти было вскрытие»). И все-таки жалость к убитому студенту остается общезначимой. Во-первых, потому, что мы никогда не узнаем, пришел ли сам этот молодой человек к пониманию совершаемого им действия. Больше того, не исключено ведь и то, что он просто пошел под чужие пули или был застрелен родным заградотрядом при попытке сдаться в плен. Всё это покрыто мраком. Всё это невозможно исключить. Во-вторых, есть еще одно обстоятельство, прямо вытекающее из беспросветной бедности и нищеты – материальной, эмоциональной, интеллектуальной, в которой бьются такие «мальчики», а также их матери или ожидающие срочной операции отцы. Обстоятельство это – философско-лингвистического свойства. Человек, в собственности которого не остается ничего, кроме тела, сам объявляет себя собственностью другого. В лихорадочном и стремительном поиске самооправдания бедняк передает право на решение своей судьбы богачу. Среда таких же беспомощных, как он, индивидов подталкивает его к этому решению, среда, снедаемая смешанными чувствами – зависти и злорадства, радости («какое счастье, что это не мой сын») и обиды («мой-то на такое небось и неспособен»). А скреплены эти чувства переживанием несчастья, или тем «трагическим чувством жизни», о котором так много писали европейские философы в годы Первой мировой войны. Да ведь и бывшим советским людям, пусть в облегченно-лирической форме, но все же разъясняли это на закате советского века. Руки на затворе, голова в тоске,
