свою бутылку, торчавшую из чужого кармана.
Однако он не удержал равновесия и выкатился из сна с початой бутылкой в руке. Так солнечный зайчик выкатывается из зеркала, когда распахивают промытые на Пасху окна.
Карлсон понёс эту бутылку алхимику Сведенборгу, но не утерпел и выпил содержимое по дороге. Алхимик, впрочем, не обратил на это ровно никакого внимания ― он смотрел бутылку на свет, искал следы рук гостя, нюхал горлышко и, наконец, сказал, что дело швах. Карлсон встретился во сне с самим собой.
― А может, это мой не рождённый ещё внук? ― спросил Карлсон.
― Может быть, но ты ведь знаешь, что наши дети ― это мы сами. Они ― наше отражение в зеркале, и оттого нам запрещено жениться на них, ибо нельзя жениться на самом себе. А мы всегда хотим, чтобы наши дети жили лучше нас, но они всегда живут хуже нас, пока у них не появятся свои дети, о которых можно сказать то же самое. Однако тут всё ещё хуже ― жизнь твоего малыша будет горька, как скисшее вино, и будет она недолга.
Карлсон опечалился.
― Да тебе-то что, Плюти-плют? ― сказал алхимик Сведенборг. ― Всё равно вы живёте в разное время ― как бабочки и гусеницы. Когда есть гусеница, то нет ещё бабочки, а когда появляется из кокона бабочка, то гусеницы, её породившей, и след простыл. Ведь ты помнишь, что нынешнее твоё имя переводится как «сын мужчины», а это значит просто «человек». Дело твоего ангела пророчествовать, а не творить; возвещать, а не участвовать.
Карлсон пришёл домой и, выпив смородинной водки больше обычного, снова провалился в сон.
На этот раз он быстро добрался до знакомого окна и перелез в комнату через подоконник.
Гимназист спал, а перед ним лежало прощальное письмо.
Карлсон прочитал его до конца и зацепился за подпись, как цепляется за сухую ветку куста колючий шар перекати-поля. Фамилия была проста, потому что она была мужского рода ― а сербы украли у евреев умение превращать существительные в фамилии. Теперь Карлсон вспомнил и свою фамилию, давным-давно утерянную в дороге. Фамилия эта была твёрдая, как сталь, и короткая, как выстрел.
Он осторожно, чтобы не разбудить, погладил своего нерождённого внука по жёстким волосам и вынул из ящика письменного стола пистолет.
Пистолет не был похож на те, с которыми имел дело Карлсон. Он был некрасив и чёрен как ночь, на нём не было ни резьбы, ни инкрустации, а ствол вышел короток и безобразен. Впрочем, пули, как обнаружил Карлсон, странным образом были уже внутри. Карлсон, впрочем, не сомневался, что справится с этим чудным оружием и сделает всё согласно письму гимназиста.
В доме было тихо и сумрачно.
Только ангел Джабриил, родной брат его святого патрона, смотрел на него с неба печально, потому что в этих местах все ангелы перепутались. Когда христианские святые напивались терпким виноградным вином, за людьми присматривали еврейские боги, но и они уходили, когда начиналась суббота, а вот мусульманские ангелы всегда были внимательны и трезвы.
Карлсон сперва оставил перед спящим мальчиком бутылку своей водки, но потом всё же забрал с собой.
«У внука только начинается жизнь, и ни к чему ему столько пить», ― подумал Карлсон, ощущая круглое тело бутылки под мышкой.
Он неслышно притворил дверь и вышел в город, который уже бурлил, встречая приехавшего эрцгерцога.
2022
I
Тронный зал был сумрачен и величествен. Там стояла прохлада ― всё оттого, что сложен зал был из огромных стволов, которые сплавляли по рекам с далёкого Севера, а потом доставляли по Днепру.
Только боги вдоль стен были резаны из местного даждь-дерева. Здесь они стояли почти такие же, что и в общем капище, но предназначены были для правильного, то есть не общего со смердами разговора. Князь говорил со своими богами, а смерды говорили с простыми деревяшками на берегу реки.
В народном капище «священное» дерево силы не имело, хотя тамошний Велесов кумир со своей книгой в руках и помогал урожаю, мать-земля Мокошь даровала плодородие и успех в женской работе, но всё это было только совпадением.
Здесь, в прохладе дворца, были настоящий Велес и настоящая Мокошь, тут блестел в полумраке медным кругом солнечный бог Ярило и краснела охра на столбе, изображавшем бога огня Семаргла.
И у самого трона стоял столб с грозными чертами могучего Перуна, княжьего бога. Бог силы и войны, с колчаном в левой руке, а луком в правой, с молотом у ног, казалось, советовал что-то князю.
Князь сидел под ним на резном троне, зная, что мало отличается от смердов и настоящий Перун стоит вовсе не здесь. Князь сидел под образом, его замещающим, но эту тайну знали немногие.
И вот сидел на резном троне великий властелин, киевский князь, и слушал рабов своих.
И рабы его, в каких шелках ни ходили, и каким золотом ни звенели их одежды, боялись его пуще лютой смерти. Они приходили быстро, говорили тихо и старались уйти скоро.
Вот и сейчас верховный волхв Бородун шёл от князя. Он перевёл дух ― казалось, всё прошло гладко, и неприятности миновали. Но вдруг он встретил в зале молодого воина Крутобока.
Крутобок был встревожен, и они пошли рядом. Грохот сапог водителя княжеской дружины, обшитых бляхами, присоединился к мягкому шелесту кожаной обуви волхва. Крутобок нёс князю тревожную весть: царь древлян со своими воинами вновь перешел границу киевских владений. Гонец прохрипел это перед смертью, марая кровью те самые сапоги с бляхами.
Теперь Крутобок торопился к князю за разрешением на войну. За правом на кровь, за правом вывести дружину из славного города Киева, что центр мира навсегда, и другому центру не быти.
Не может быть Киев осаждён, неведома ему осада, и позор её не мог допустить Крутобок.
Бородун выслушал воина и поспешил в истинный храм Перуна — спросить бога, что привык отвечать силой на силу, что покровительствовал военным походам и государственным делам. Бородун шёл к нему с вопросом, кому выпадет честь возглавить поход руссов. Крутобок, вернувшись от князя, томился в ближних залах, ожидая решения.
Он с детства мечтал о славе и знал, что это его главный день.
Но вот вернулся и Бородун. Слова его были мёдом для ушей воина. Избранник должен быть молод, не дело князя воевать самому, лучший из слуг пойдёт на древлян. Бородун вошёл в княжью
