Иль кровь обтает почерневший снег...
Но Вы... Вы удостоите ль участья?
Да, не воспеть Вас -- вовсе уж не смех,
Не написать для Вас хорал -- несчастье.
Не написать для Вас хорал -- несчастье,
Которое нас с жизнью раздружит,
И что с того, что мы как Вечный Жид -
Нам не размыкать по свету несчастья.
Не будет нам ни счастья, ни несчастья,
А просто нас поземка закружит,
И вьюга пеньем нас обворожит
И нас рассеет по тропам несчастья.
А после все едино -- что Нью-Йорк,
Что Лондон иль Париж -- дыра дырою -
(Слетайте по лучу, Святой Георг! )
И дружба на век с яминой сырою...
Нет, как бы ни хотелось скрыть -- не скрою:
Из сердца я б хорал для Вас исторг.
Из сердца я б хорал для Вас исторг,
Чтоб вызвать в Вашем сердце потрясенье,
Подумайте -- ведь все мое спасенье
Лишь в Вашем сердце, все иное -- морг.
Весь мир -- покойницкая. Вы -- восторг,
Наружу лаз, в чем все мое спасенье,
Короче, Вы -- из смерти воскресенье,
Избытие из тлена и восторг.
Вы -- нечто целое, чего лишь часть я,
И с Вами, с Вами в вечности земной
Я б наплевал на счастье и несчастье
Под говор соловья в тени ночной,
Склонясь -- я над травой, Вы -- надо мной, -
По сторону по ту несчастья, счастья.
По сторону по ту несчастья, счастья,
Вне договора, вне проклятых дней
Возможно ль нам прожить остаток дней? -
Должно быть, в этом было бы уж счастье.
Нам, верно б, позавидовали: счастье!
Но только бы до истеченья дней
Счет не вести мимотекущих дней,
Ведь мы бы понимали: это счастье!
Покуда нас не поглотил бы Орк
И смерть пришла бы в образе Графини
В засаленном шлафроке на ватине,
Спросив: Вы -- Германн? иль: Вы -- Шведенборг?
Ах, отпущаеши, Господи, ныне
Раба Твоего, светлый мой восторг!
Для Вас единой светлый мой восторг,
От света отблеск, я пролью в хорале,
Чтоб даже духи, вняв ему, взирали
На мало примечательный восторг.
Да чем бы так уж он хорош, восторг? -
Как будто блеянье овец в коррале:
Всей сладостной гармонии в хорале -
Зачем же духов и души восторг?
А, видимо, затем, что он, хорал -
Лишь горстка малая большого света,
Которую и смог вместить хорал.
А свет -- уж Вы, до света, после света!
От сотворенья до скончанья света!
Ну что мне написать в честь Вас? Хорал?
В ХЛЕБНОМ ПЕРЕУЛКЕ
У Тетушки каморка -- загляденье,
Пестреет ситцами что маков цвет.
У ней и сами маки в заведенье:
В фарфоровом кувшине их букет.
Там вышивки -- предмет ее раденья -
Собраньем скромным излучают свет.
Здесь вовсе без стесненья, словно в поле,
В горшках рассажены желтофиоли.
Буфет -- и в нем от Гарднера сервиз,
Амур, Психея, пастушки, пастушки,
Чуть дальше -- огненный ковер завис,
Под ним кровать: подзоры да подушки,
Потом окно и над окном карниз,
В окне цветов и трав, что на опушке,
А за опушкой двор, обычный двор
С обрывком неба словно бы впритвор.
Засим зеркальный шкаф вполоборота -
Приют молей, архивов, блуз и книг,
Засим дивана золотая рота -
Глаза закроешь и вплывет в сей миг
Рыдван огромный наподобье грота
С чудесным запахом сушеных фиг -
Диван прохладней теннисного корта,
Где все уютно так и так потерто.
Отец кушеток, прародитель соф
Со спинкой темной ласкового кедра!
Ты, верно, не был в жизни суесоф.
Со скрипом свету отворяя недра,
Распахивал рукам жилище сов
И сыпал обувью и сором щедро,
Но ты с любым побился б об заклад,
Что заключаешь в чреве лучший клад,
И ты бы выиграл, конечно, в споре!
Каких сокровищ не таил твой зев.
Беспомощно, как утка на Босфоре,
Там сверху кувыркалась дама треф.
Как на плацу, здесь находились в сборе
Кавалергарды, в службе посерев,
Кольт, фотоаппарат с пластиной сизой
И виды гор без бизы или с бизой.
Там дожидались компас и секстан,
Иль то, что мнилось в те года секстаном.
И я туда все лазал неустан
В каком-то вожделенье непрестанном,
Сгибая втрипогибели свой стан -
Не извлечешь меня и кабестаном -
Да никому до нас и дела нет,
Ведь дома Тетушки день целый нет!
А наверху, где шпильки и заколки,
Бог Шива, многолик и многорук,
Взирает скалясь на меня как волки,
Сливая спицы рук в блестящий круг,
И сундучок часов с диванной полки
Постукивает дятлом -- тук да тук -
Над чашей, где, досуг и назиданье,
Лежат бобы -- для таинства гаданья.
Засим -- на темной тумбе чемодан
Особого чудесного устройства,
Ему великий чистый голос дан
Немного металлического свойства.
Вам, как перед отплытием в Судан,
Уже снедает душу беспокойство.
Сладка тревога, но велик ли риск?
Снимите крышку и поставьте диск!
Игла запрыгала и зашипела.
Вас охватила сладостная дрожь,
Душа так отделяется от тела,
Так жаворонок покидает рожь -
А ведь еще пластинка не запела!
И вдруг! ... Ах, песня, песенка, не трожь
Нутра мне в этом теле жалком, утлом
Ни "Ночью светлой", ни "Туманным утром"!
Я плакать не хочу над чепухой,
Я над серьезным в жизни не заплачу,
Не тронусь и ничьей слезой глухой
(А если тронусь -- ничего не значу),
Но льется голос под иглой сухой -
И влагу глаз в напрасных муках трачу,
Не размягчая сердца ничьего,
Не изменяя в мире ничего!
Ах, песня, песенка, не надо боле
Мне сердце тихой грустью теребить -
С тобою я совсем не воин в поле,
Я погубить -- могу, но как любить -
Чтоб сердце раскрывать для тяжкой боли -
(Ее же только плачем и избыть) -
Но не избыть ни рая мне, ни ада!
Послушай, песня, песенка, не надо!
Пластиночка, спиралью борозда,
Свивайся под иглой и развивайся.
Вальдтейфеля "Полярная звезда"
Взойдет на смену Штраусовского вальса.
Потом Изольда выйдет изо льда,
Чтоб голос чистой мукой изливался -
Баюкая несчастную себя,
Чтобы в последний сон прейти, любя.
А нежные танго? Ни дня без Строка!
А польский хор? Или гавайский джаз?
А легкий суинг? А самба-кариока?
А приближающий свой смертный час
Каварадосси? Словом, нет порока
В том, чтоб вкушать контральто или бас,
Зане предвижу, что и ты, читатель,
Веселой черной музы почитатель.
И вот -- музыка зыблется пока -
Садись, читатель, у четвертой стенки,
На горбовидной крышке сундука,
Что точно умещается в простенке
Между углом и дверью кабачка,
Где с жарким чаем подаются гренки, -
И слушай музыку, гляди в окно,
Где голуби летят на толокно.
Недавно Тетушка пришла с работы
И фартук повязала у плиты.
У Тетушки улыбчивы заботы,
У Тетушки дневные маяты
Легки и упоительны, как соты,
У Тетушки возвышенны тщеты.
Читатель, посмотри, как услуженье
Как бы становится уже служенье!
Оставь окно и обернись на дверь:
Сейчас, сейчас взойдет она, вниманье!
Что смотришь на меня? Очами вперь
В дверной проем! Ты полон пониманья
Того, что здесь свершается теперь?
Какое в самом деле расстоянье
Меж чередой явлений дорогих
И тем, что ты увидишь у других!
Она вошла! Вскочил ты не напрасно,
К ладони ароматной наклонясь.
Теперь смотри, как вся она согласна,
Как улыбнулась вся, чуть наклонясь -
Не правда ли, я прав -- она прекрасна! -
Как, меж шкафами и столом виясь,
С живою плавностью она крутится,
Воркует и щебечет, словно птица!
Ее шестидесяти ей не дашь:
Глаза блестящие и молодые.
Ну где ты, Перуджино карандаш?
И волосы -- светлы, но не седые.
От жизненных кручений -- и следа ж...
Ну где вы, звери-лошади гнедые? -
Она бы выпорхнула на крыльцо...
Живое, доброе у ней лицо.
Речь ласковая сладостно-небрежна,
Движенья грациозные легки.
Звенит посуда вкрадчивая нежно,
И чашечек раскрытые цветки
Взирают томно, влажно, белоснежно,
Вбирая в зев цветные кипятки.
И вот кадильницы Прекрасной Даме
Курятся над прелестными перстами.
-- Не торопитесь, -- молвит, -- чай горяч!
Не ровен час -- и рот свой обожжете!
-- Ах, Тетушка, да разве ж гость не зряч -
Да и потом ведь Вы-то как-то пьете? -
Люблю дерзить ей, ей со мной хоть плачь!
Вот кстати случай вам, пожальтесь тете,
Начав, как о ничтожном пустяке,
Как я дерзить дерзаю в языке.
Мне погрозив, начните: "Ваш племянник..."
Она тотчас же: "Мой племянник, как?
Ах, вы, конечно, правы: он не пряник...
Да без отца растет ведь как-никак.
Вы говорите -- темен? Нет, смуглянек...
Конечно, все в стихах его не так,
В них все, я чаю, первобытный хаос...
Так он ведь -- не Надсон и не Ратгауз!
Возьмите все-таки и вы на вид,
Что нынче больно уж нища словесность,
И, стало быть, и так писать не стыд.
