И вы вот живы, ну а он -- мертвец.
Так вы шепните бабе-однолюбке,
Что ради вас осиротел юнец,
А муж, чтоб вам пожить, пошел кладбищем.
Что? Нет! Прибьет и косточек не сыщем.
Давайте лучше пробу отложим
Времян до лучших -- что вам за забота?
Давайте-ка мы скорби убежим,
Что хуже всякой пытки... Вам зевота,
Ваше сиятельство? А мы дружим
С несчастьем нашим крепко: дом, работа.
Так песню нам поставите в вину ль? -
А в перспективе что же -- круглый нуль?
Мы просим вас, оставьте нам возможность
Вкушать, пока вкушается еще,
Ребенка ненамеренную сложность
Во взрослости, где с выдумкой тоще.
Она вернее, чем благонадежность
Того, кто лицемерит вам нище,
По службе, сколь возможно, продвигаясь...
Попробуйте понять нас, не пугаясь.
В ХОМУТОВСКОМ ТУПИКЕ
Мы жили в Хомутовском тупике:
Я, мама, наш А.И. и тетя Валя.
Висели занавески из пике,
Их колебанья ветра отдували.
В саду приятным голосом Трике
Пел наш А.И. И страсти бушевали,
И мать срывалась, отказав сплеча:
"Гнала бы ты в три шеи скрипача!"
А.И. -- скрипач! Но если б только это!
Он -- кларнетист, саксофонист, жилец!
Он -- выдумщик столь милого куплета,
Что веселее, чем весь Ежи Лец.
Ему весь двор наш смотрит в рот за это.
Еще он -- рыцарь, донжуан, подлец!
Его мы любим: я и тетя Валя.
А мама -- нет. И Тетушка едва ли.
Что за беда! Поет его кларнет,
Рыдает саксофон, смеется скрипка
И льется голос, вкусный, как ранет,
И у прохожих на устах улыбка,
А от ребят отбою вовсе нет.
И только мать вздыхает: "Ах, ошибка,
Что ты его призрела у себя.
Он как-нибудь уж подведет тебя!"
Мы ждем, а наш А.И. нас не подводит.
Утрами заливается щеглом,
В кино на собственные деньги водит,
Он в полдень пропадает за углом,
Пришед с работы, сказки он заводит,
Он машет языком что помелом,
Чтоб все к досаде вящей тети Вали
От смеха животы понадорвали.
У нас и днюет, и ночует двор,
Золотозвездый и золотошарый.
Заходит в гости Вячеслав Григор,
Один или с супружескою парой,
Затеять чрез окошко разговор
С моею тетей, женщиной не старой.
Она же у окна стоит как раз
И начиняет вишней медный таз.
Она высокороста, узкокостна,
Подчеркнуто, мучительно умна,
Лицо печально и великопостно.
-- Да что же вы стоите у окна,
Зайдите в дом -- ведь это же несносно! -
Воскликнет, деланно возмущена.
И слышит их ответ почти что хором:
"У нас билеты в "Колизей"!"(иль "Форум").
И все стоят, пока оград ажур
Не растворится в летней ночи робкой,
Покамест не затеплим абажур
Над мраморной клеенкой с книжной стопкой,
И радио ежевечерний жур
Не подарит "Фиалкой" иль "Холопкой"...
-- Зайдите же в светлицу со двора!
-- Нет, нет, увольте, нам совсем пора!
О вечер! -- Время музыки и чтений.
"Айвенго", "Тома Сойера", Дюма,
Когда струятся в дом цветки растений
И даже трепетная ночи тьма
Полна для сердца милых привидений.
И вскрикнешь вдруг -- как бы сойдешь с ума,
Но только лишь от бури происшествий!
Вот сладостнейшее из сумасшествий!
Не спать, но постепенно усыплять
Рассудок, удаляясь от тревоги,
Вечерней сказкой скуку дня заклять,
Чтоб радостным и сильным быть, как боги,
Воображенья сторожей растлять,
Чтоб стать свободным, как оно, в итоге,
Чтоб пальцами блаженства нас настиг
Таинственной удачи высший миг.
Не удивительно ль, что сопряженье
Нейтральных звуков, дремлющих в строке,
Такое пиршество воображенья?
Ну не с богами ли накоротке
Становимся мы в медленном круженье
На знаками протравленном листке?
Каким очарованьем воплотится
Как бы очам и человек и птица!
И наяву услышишь гам лесной,
И запах трав над полом растечется,
И сложишь голову в ковыль степной,
Где Игорь с половчанами сечется,
Или воскреснешь с братией лесной,
О коей в мыслях сам король печется,
Иль в душном мире каменных громад
Услышишь вдруг вербены аромат.
А по Москве, читающей романы,
Презрев суровый паспортный прижим,
То пробредут раблезские гурманы,
То Вечный Жид, умом не постижим,
Протащится в одесские лиманы, -
И лунный свет, обманно недвижим,
Сомкнется занавесками из шелка
От соловьиного густого щелка.
А эти травы королевы Маб,
Торчащие в любом дворе московском!
Какой гордец душою к вам не слаб! -
Не обязательно лишь в Хомутовском -
Возьмите на Пречистенке хотя б,
Остоженке, или в Спасопесковском,
Где просто борщевик или лопух
Вас вдруг рассыплет в прах! Развеет в пух!
Читатель! Берегись очарованья,
В ночи струимого борщевиком!
Зане, какого бы ты ни был званья,
На продпайке ни состоял каком,
Будь с высшим или без образованья,
Будь производства передовиком
Иль задником для выдвиженцев в люди, -
Ты -- мертв, ты замер, словно гриб на блюде.
Не шампиньон какой, нет -- дождевик,
Простейший гриб в крапивном огороде,
Что шепчешь ты? "Проклятый борщевик,
Ну погоди, змеиное отродье,
Ужо тебе!" Ах, стоит ли язык
На них и тратить, Ваше Благородье?
Нет, так не совладать с борщевичком -
Вы как-нибудь уж так -- бочком, бочком -
К спасительной для вас реке асфальта,
Где воя сыплет искрами трамвай.
Ах, сталь сердец! Ах, груди из базальта!
Ну вот вы на панели -- не зевай -
Пусть позади огней кошачьих смальта,
А все же лучше -- рта не разевай,
Не то -- не ровен час -- погоня будет.
Бежим, пока Оруд еще орудит.
Но вот на город сходит тишина
И в переулках гасит абажуры,
Где, словно грезы кружевниц без сна,
Стоят решеток легкие ажуры,
И льется возле и сквозь них луна.
Не слышатся нигде кошачьи шуры,
И между садом и стеной просвет
Собой заполнил тихий лунный свет.
И старый шарлатан Морфей со свитой
Воров, очковтирателей и фей
В глаза вам сыплет пылью ядовитой,
Пока, дворов московских корифей,
Петух, туманом утренним повитый,
Всю сволочь не прогонит, как Орфей,
Слух услаждавший и ворам, и шлюхам,
В гуманной древней Греции, по слухам.
Увы, читатель, утра час далек,
И петька спит, и сны вам сердце давят.
Меж явью и умом провал пролег,
И тройкой совести кошмары правят.
И хорошо, коль вы во сне -- белек,
Которого всю ночь собаки травят,
А если вас в такой втравили сон -
Что нам по вас бы плакать в унисон?!
А.И. во сне всю ночь стоит со скрипкой -
Прекрасен, наг и розами увит,
Скрипач на ней пиликает с улыбкой,
Губами и душою чуть кривит.
Вкруг женщин хоровод струится зыбкой,
Музыкой бабам кроткий нрав привит.
Они его из дали обожают.
Отходит прочь: глазами провожают.
Внезапно появляется Антон,
Он портит всю обедню гастролеру.
Фальшивя, скрипка повышает тон,
И женщины, отпав внезапно флеру,
Жильца дерут, забывши про бонтон.
Особенно одна -- ну точно впору,
Как будто церковке иконостас, -
Ее ладошке скрипача мордас.
Он в ужасе кричит им: Кто вы? Кто вы? -
Они ж, не оставляя ремесла,
Ему шутя ответствуют: Мы -- вдовы!
-- А сколько вас? -- Они ж: Нам несть числа!
-- Меня вы раздерете! -- Мы готовы!
Но вот его сажают на осла,
Покамест он по швам все не распорот,
Чтоб увезти с собой в безмужний город.
Меж тем у тетки в дивном сне банкет,
И с аппетитом юного питона,
Со страхом вспоминая этикет,
С надеждой -- хоть избегнет моветона, -
Она вдруг видит: овощной брикет
Внезапно оформляется в Антона,
И доблестная ложка с полпути
Должна пустою в рот большой уйти.
И снятся матери такие грезы,
Как будто вовсе не сошла с ума,
Как будто не ее все эти слезы,
Души смущенье, празелень ума,
Да как еще она чужда сей прозы,
Нет, как же, как же, ведь она сама
По сути внутренней и строю линий
Принадлежит к породе дев Эринний.
К Антону, наконец, пришел отец,
И мальчик, вовсе уж не удивленный,
Ему навстречу: Ты пришел, отец?
И тот снимает кожух пропыленный
И говорит: Ну вот, войне конец,
Жизнь будет и другой, и окрыленной,
Но впрочем, прежде чем взойти утру,
Придется долго послужить добру.
А к Тетушке пришел ее Максимов,
Любимый муж, замученный тогда,
Когда икрою полон был Касимов,
Еще в те баснословные года, -
Красивый воин капитан Максимов,
Пропавший в чистом поле без следа,
Когда племянник был большая кроха, -
Без слез, без имени, руки и вздоха.
ИЗ ХОМУТОВСКОГО -- В ХЛЕБНЫЙ
Читатель, нам пора -- простись живей
С твоим домкратом или Демокритом,
А если ты сидишь за партой -- свей.
Годишься и таким, как есть -- небритым.
