— Я встречался с Модрофом пару раз на официальных приемах. Этим и ограничилось наше знакомство. Он общался с людьми иного уровня командующим армией, нашим старшим офицером связи. А вообще мы не работали по партийным функционерам. В том числе, кстати, и нашим. Было запрещено.
— И документацию по истребителю «Еврофайтер» вы не добывали?
— Я не занимался технической разведкой, не работал по этой линии. Что же насочиняли-то обо мне столько? Полная чушь!
— Так, чтобы на супершпиона тянуло. А вы от всего отказываетесь. За что же вас, интересно, повышали?
— За конкретные результаты в работе — так это называется. Они измерялись количеством реализованных единиц информации. Добывал какую-то информацию из имеющихся в твоем распоряжении источников, оформлял, направлял в инстанции и получал соответствующую оценку.
— Вы отвечаете как разведчик, то есть ничего не отвечаете. А тут еще бывший шеф восточногерманской разведки Маркус Вольф вас обидел. Рассказал, что бронзовую медаль «За заслуги перед Национальной народной армией ГДР», которую вам там вручили, давали чуть ли не каждой секретарше, если за ней не числилось грубых нарушений.
— Все правильно сказал Маркус Вольф. И ничего обидного в его словах нет. Скорее наоборот. Он просто подтвердил, что у меня не было грубых нарушений. Только медаль по-моему называется не «за заслуги», а «За выдающиеся заслуги перед Национальной народной армией ГДР».
— Вы не ждете каких-то сенсационных публикаций о вас, скажем, в той же Германии?
Ближе к выборам, например.
— Нет… Честно говоря, нет.
Довольно смешно читать всю эту ерунду в газетах. Вот сейчас я не без любопытства узнаю, что в западных странах ищут агентов, которых я завербовал. Чушь все это.
Ведь наши друзья, так мы называли сотрудников госбезопасности ГДР, дублировали все, что мы делали. Это все сохранилось в их архивах. Поэтому нельзя сказать, что я занимался какими-то тайными операциями, которые были вне поля зрения местных гэдээровских органов власти, в данном случае органов госбезопасности.
Мы значительную часть работы проводили через граждан ГДР. Они все там на учете.
Все прозрачно и понятно.
И обо всем этом известно немецкой контрразведке.
Я не работал против интересов Германии. Это абсолютно очевидная вещь. Более того, если бы это было иначе, то я после ГДР не въехал бы ни в одну страну Западной Европы. Я же не был тогда таким высокопоставленным чиновником, как сегодня. А я выезжал много раз, в том числе и в Германию. Мне даже некоторые сотрудники МГБ ГДР писали письма, когда я уже работал в Петербурге вице-мэром. И на одном из приемов я так сказал германскому консулу: «Имейте в виду, я получаю письма, это мои личные связи. Я понимаю, что у вас там кампания какая-то против бывших сотрудников госбезопасности, их ловят, преследуют по политическим мотивам, но это мои друзья, и я от них отказываться не буду». Он мне ответил:
«Мы все понимаем, господин Путин. Какие вопросы? Все ясно». Они прекрасно знали, кто я и откуда приехал. Я этого и не скрывал.
ЛЮДМИЛА ПУТИНА:
Конечно, жизнь в ГДР очень отличалась от нашей: чистые улицы, вымытые окна — они их раз в неделю моют, обилие товаров, не такое, как в Западной Германии, наверное, но все же лучше, чем в России. Еще меня одна деталь поразила. Пустяк — не знаю, стоит ли и рассказывать вам? Это, знаете, как немки развешивают белье.
Утром, до работы, часов в семь, они выходят во двор. Там стоят такие металлические столбики, и каждая хозяйка натягивает свою веревку и ровными-ровными рядами вешает белье на прищепки. Все одинаково.
У немцев был очень упорядочен быт, да и уровень жизни выше, чем у нас. Думаю, что и получали сотрудники МГБ больше, чем наши ребята. Я могла судить об этом по тому, как жили наши немецкие соседи. Мы, конечно, пытались экономить, копили на машину. Потом, когда вернулись, купили «Волгу». Часть зарплаты там нам платили в немецких марках, часть в долларах. Но мы особенно и не тратили деньги, разве что на еду. Мы же ни за что не платили — жили в казенной квартире с казенной посудой. В общем, жили на чемоданах и мечтали вернуться домой. Очень хотелось домой! Правда, мы хорошо чувствовали себя в ГДР. Четыре года прошло, а за эти четыре года страна и город, в котором живешь, становятся почти твоими. И когда рушилась Берлинская стена и стало уже понятно, что это конец, было такое ужасное чувство, что страны, которая стала тебе почти родной, больше не будет.
— Если немецкая контрразведка, как вы говорите, знает все о вашей деятельности в ГДР, то это означает, что она знает все и о тех, с кем работали вы и разведгруппа. Вся ваша агентура провалена?
— Мы все уничтожили, все наши связи, контакты, все наши агентурные сети. Я лично сжег огромное количество материалов. Мы жгли столько, что печка лопнула.
Жгли днем и ночью. Все наиболее ценное было вывезено в Москву. Но оперативного значения и интереса уже не представляло — все контакты прерваны, работа с источниками информации прекращена по соображениям безопасности, материалы уничтожены или сданы в архив. Аминь!
— Когда это?
— В 1989-м. Когда начали громить управление Министерства госбезопасности. Мы опасались, что могут прийти и к нам.
— Но ведь тех, кто громил МГБ, можно понять, вам так не кажется?
— Можно, вот только форма, в которую вылился их протест, вызывала досаду.
Я из толпы наблюдал, как это происходило. Люди ворвались в управление МГБ.
Какая-то женщина кричала: «Ищите вход под Эльбой! У них там узники томятся по колено в воде!» Какие узники? Почему под Эльбой? Там было помещение типа следственного изолятора, но не под Эльбой, конечно.
Конечно, это была обратная реакция. Я понимал этих людей, они устали от контроля со стороны МГБ, тем более что он носил тотальный характер. Общество действительно было абсолютно запугано. В МГБ видели монстра.
Но МГБ тоже было частью общества и болело всеми теми же болезнями. Там работали очень разные люди, но те, кого знал я, были приличными людьми. Со многими из них я подружился, и то, что сейчас их все пинают, думаю, так же неправильно, как и то, что делала система МГБ ГДР с гражданским обществом Восточной Германии, с ее народом.
Да, наверное, были среди сотрудников МГБ и такие, которые занимались репрессиями. Я этого не видел. Не хочу сказать, что этого не было. Просто я этого лично не видел.
ГДР стала для меня в некотором смысле открытием. Мне-то казалось, что я еду в восточноевропейскую страну, в центр Европы. На дворе был уже конец 80-х годов. И вдруг, общаясь с сотрудниками МГБ, я понял, что и они сами, и ГДР находились в состоянии, которое пережил уже много лет назад Советский Союз.
Это была жестко тоталитарная страна по нашему образу и подобию, но 30-летней давности. Причем трагедия в том, что многие люди искренне верили во все эти коммунистические идеалы. Я думал тогда: если у нас начнутся какие-то перемены, как это отразится на судьбах этих людей?
И как накаркал. Действительно, трудно было себе представить, что в ГДР могут начаться такие резкие изменения. Да никому и в голову это не приходило! Более того, когда они начались, мы не отдавали себе отчет, чем это может закончиться.
Иногда, конечно, возникали мысли, что этот режим долго не продержится. Влияло, конечно, и то, что у нас уже начиналась перестройка, начинали открыто обсуждать многие закрытые прежде темы. А здесь — полное табу, полная консервация общества.
Семьи разбиты. Часть родственников живет по ту сторону стены, половина — по эту.
За всеми следят. Конечно, это было ненормально, неестественно.
— А вас-то не тронули, когда громили МГБ?
— Люди собрались и вокруг нашего здания. Ладно, немцы разгромили свое управление МГБ. Это их внутреннее дело. Но мы-то уже не их внутреннее дело. Угроза была серьезная. А у нас там документы. Никто не шелохнулся, чтобы нас защитить.
Мы были готовы сделать это сами, в рамках договоренностей между нашими ведомствами и государствами. И свою готовность нам пришлось продемонстрировать.
Это произвело необходимое впечатление. На некоторое время.
— У вас была охрана?
— Да, несколько человек.
— Вы не пробовали выйти и поговорить с людьми?
— Через некоторое время, когда толпа снова осмелела, я вышел к людям и спросил, чего они хотят. Я им объяснил, что здесь советская военная организация. А из толпы спрашивают: «Что же у вас тогда машины с немецкими номерами во дворе стоят? Чем вы здесь вообще занимаетесь?» Мол, мы-то знаем. Я сказал, что нам по договору разрешено использовать немецкие номера. «А вы-то кто такой? Слишком хорошо говорите по-немецки», закричали они. Я ответил, что переводчик.
Люди были настроены агрессивно. Я позвонил в нашу группу войск и объяснил ситуацию. А мне говорят: «Ничего не можем сделать без распоряжения из Москвы. А Москва молчит». Потом, через несколько часов, наши военные все же приехали. И толпа разошлась. Но вот это «Москва молчит»… У меня тогда возникло ощущение, что страны больше нет. Стало ясно, что Союз болен. И это смертельная, неизлечимая болезнь под названием паралич. Паралич власти.
