Литинформбюро № 23
ЛИТЮБИЛЕЙ
70 лет исполнилось московскому поэту и издателю Валерию Лобанову.
ЛИТМОЗАИКА
Три ранних рассказа американского писателя Джерома Дэвида Сэлинджера впервые опубликованы в виде книги. Сборник вышел под названием "Три ранних рассказа". Он включает в себя рассказы «Подростки», «Повидайся с Эдди» и «Раз в неделю - тебя не убудет». Сэлинджер скончался в 2010 году, а с 1980-х вёл затворнический образ жизни. Писатель не публиковал новых произведений с 1965 года и был против публикации своих ранних рассказов.
ЛИТПАМЯТЬ
Во Владимире стартовал творческий проект «Читаем Солоухина вместе», приуроченный к 90-летию со дня рождения писателя. Известные люди области озвучивают произведения своего пославленного земляка, его стихи и прозу. А владимирские художники планируют создать бюст писателя, который передадут областной библиотеке.
ЛИТУТРАТЫ
На 86-м году жизни в Екатеринбурге скончался писатель и журналист Феликс Иванович Вибе.
За час до подписания номера в печать пришла горькая весть – на 78-м году жизни не стало писателя Владимира Орлова.
Есть поэты, которые ни при каких обстоятельствах не станут популярными при жизни. Пишут они исключительно для себя, ни на кого не оглядываются, к модным течениям специально не примыкают, раскруткой своих имён не занимаются, в друзья к "нужным" людям не набиваются. За пределами так называемого литературного цеха этих авторов практически не знают. Они редко публикуются в «толстых» журналах, ещё реже побеждают в каких-то конкурсах. Притом что их талант и значимость ни у кого сомнений не вызывают.
Таковы три поэта, представленные в данной публикации. Разные по стилю, но в то же время похожие по своему мироощущению, интересом к Античности и Средневековью, теме смерти, одиночества, неприкаянности. В стихах москвички Ольги Дерновой ещё проглядывают очертания столицы и окрестностей, а вот Михаил Дынкин, живущий то в России, то в Израиле, как бы повисает между мирами. Дмитрий Мельников, вернувшийся на историческую Родину из Узбекистана, подчас сознательно избегает географических координат в своих текстах. В связи с этим приходят на ум строки Константина Бальмонта:
Моё единое отечество -
Моя пустынная душа.
Только вот Бальмонт был обласкан критикой, долгое время числился «поэтом № 1» в России и от недостатка внимания к себе, прямо скажем, не страдал. Иное дело – Иннокентий Анненский, гениальный поэт, так до сих пор и неоценённый. Творивший исключительно ради творчества:
Скоро полночь. Никто и ничей,
Утомлён самым призраком жизни,
Я любуюсь на дымы лучей
Там, в моей обманувшей отчизне.
Как это точно: никто и ничей, утомлён призраком жизни. А ещё бы лучше – признаком. И дымы лучей, и обманувшая отчизна – это как раз то, чем живут авторы, стихи которых можно прочитать ниже. Не знаю, представлял ли Анненский, сколько учеников у него будет в поэзии, но известно, какие люди называли себя впоследствии его учениками. А ныне есть поэты, что идут примерно такой же извилистой дорогой, точнее – тропой. Куда она приведёт – не важно. Гораздо важнее оставить после себя заветный ларец, наполненный странными, сложными, но всё-таки притягательными стихами. А потомкам останется его лишь открыть[?]
Игорь ПАНИН
Чужой уют
Ольга ДЕРНОВА
***
Полоса огней. Осенняя автострада
под вечерними фонарями вдвойне желта.
Ленинградка встала в сторону Ленинграда,
и в Москву – обычная маета.
Сколько раз мы так дневали и ночевали
и, роняя фантики от конфет,
в обрамленье леса видели, как в провале,
то провал поглубже, то – некий свет.
Как спешили мы с баулами, в беспорядке;
как любили, перепачкаться не боясь,
все колдобины и рытвины Ленинградки:
Химки, Ржавки, Чёрную Грязь.
ЗИМОВЬЕ
Встанешь ли лагерем на зимовье –
тихо проявятся в мутную рань
холодное летнее Лукоморье,
тёплая зимняя Тьмутаракань.
Первое – крупное, странное слово
бледно отсвечивает впотьмах.
Ты наблюдаешь из чрева второго.
(Речь о соседствующих домах.)
Дом и полдома, диагноз ясен.
Выйдя с изнанки прикрытых век,
нам расскажите, как Туве Янссон,
всё про растущий на ветках снег.
Узкий, как косточка, мир нешумный
тайну закроет, припрячет снедь:
солнце под снегом и сельдь под шубой –
тяжести, рвущие нашу сеть.
***
Чужой уют, разбавленный неуютом.
Стерильный дух гостиничных душевых.
Туристы спят, и мученики поют им:
«Бегите прочь, оставленные в живых».
Турист – родня циклопу (ты тоже был им):
большой собор с экскурсией посетив,
глядит экспертом, выглядит имбецилом.
Лицо благоухает казённым мылом,
и чёрный глаз на ленточке – объектив.
Очнись, Улисс (не знаю, какой ты расы),
кругом бурлят наречия всей земли.
Тебя везли в страну, как боеприпасы,
и в пять утра границу пересекли.
ПОТЕРЯННЫЙ РЕЦЕПТ
Здесь часто пахло пережжённым,
бесцветным небом дальних вилл.
Был сладок человек тушёным,
сушёным, тихим, затушёванным.
А злоязычным – горек был.
Пока по фризам и колоннам
летало фить или куку,
он блюдом делался коронным…
Пока считал себя влюблённым,
томлённым в собственном соку.
***
Свет ложится на свет, словно снег на снег.
Снег на снег ложится, как пух-перо.
Гуси-лебеди знают: его пробег
составляет вечность. Почти зеро.
Скажут: выпал на долю – не верь, не грех
своровать у себя, обнулив табло.
Снег ложится на снег от варяг до грек –
не смертельно. Но дышится тяжело.
***
Я в настроении, которое Гамлет
приберёг бы на самые чёрные дни:
наши жизни – тени от веток на камне,
так же прочно сплелись они.
Или если б числился в замполитах,
как Полоний, я бы сказал: нет-нет.
Наши жизни – тени на каменных плитах,
уголки, где бессилен свет.
Только я не Гамлет и не Полоний –
худосочная ветка, чья тень бледна.
Не по мне больших теневых колоний
иллюзорная глубина.
Там царит раздор, там каждый себя похвалит,
а другого выдаст за подлеца.
И всё дальше тень моя уплывает
от любимого и отца.
***
Фонарик у входа, но за окном темно.
Деревья играют пьесу в театре Но.
А мы сочиняем пьесу в театре «ню»
и вовсе не рады мерцающему огню.
Идут параллельно сцены обеих пьес.
Работники в чёрном вносят светильник в лес.
И видно: взамен деревьев – одни пеньки
(так, чувства прошли, но память ещё жива).
А мы, как осиротевшие светлячки,
всё прячемся в их широкие рукава.
***
Девочка по имени Конец Света
неожиданно просыпается, понимая:
эта душная темнота на исходе лета –
её финишная прямая.
Славная, хорошая Конец Света,
не познавшая, каков из себя самец,
ты с младенчества усвоила, что бессмертна:
если ты умрёшь, то и свету придёт конец.
Девочка, которой нравился Терри Пратчет,
грезился таинственный незнакомец,
я тебя разочарую: слова не значат
ничего; к тому же ты не Конец, а Ко"нец.
Всё кончается при правильном взгляде прямо,
продолжается – при неправильном взгляде сквозь.
Ты на даче; день; с соседкой болтает мама,
и варенье брошено на авось.
ГОСТИНИЦА В ГОЛОВЕ
Хороший хозяин знает своих жильцов
по имени и в лицо. Квартирант – не гайка,
не гвоздь, не пустая тара, в конце концов.
Но я – плохая хозяйка.
Стоишь в коридоре, и крик из-за всех дверей.
В прихожей на столике – груда вчерашней почты.
И каждую ночь совершают военный рейд
жучки-древоточцы.
Позвякиванья, постукиванья, шумы,
шаги, голоса: приметы живого сюра.
«Откуда вы родом?» – спрашиваешь.
«Да мы отсюда».
«И мы – отсюда».
Ночная активность – выше. Работа в две
дежурные смены, лампы поют несмело.
Как чтенье во сне, гостиница в голове
аморфна и неизменна.
Бодает каштан, исследует темноту,
ныряет под мост, как Ноева плоскодонка.
