И просьба ко всем, оставшимся на борту:
задерживаться надолго.
Корабль двойников
Михаил ДЫНКИН
БУРЫЕ КРОВЛИ
нет, не мигрень,
но подай карандашик ментоловый
О. Мандельштам
Здравствуй, Паллада. – Паллада глядит в небеса.
А над Элладой не то чтобы клин поднялся –
пара трирем, паутиной обвитые мачты.
Осень, наверно. Триремы летят на юга.
Греки в таверне плечами пожмут: на фига?
Бурые кровли. И солнце краснее команча.
Кто там южнее? Вандалы? Вандалов давно
выгнали в шею преемники греков. Окно
утром откроешь – гостиничный номер проветрить,
холодно станет и видишь не Музу, а zoom
площади старой, текущую сверху лазурь,
бурые кровли и чернорабочих на верфи.
Бурые кровли. И по барабану, my dear,
мне – сколько крови впитает парадный мундир
лорда Итаки, покуда весёлые свиньи
розы Цирцеи бессмысленно топчут, и день
мёрзнет в прицеле, где демоны ищут свой дем;
кроме Сократа, никто не общается с ними.
Бурые кровли. И вдруг налетает снежок.
Выйдет из комы какой-нибудь местный божок,
слезет с Олимпа – под горкою рыщут якуты.
Юг или север – куда бы тебя ни несло –
тень Одиссея услужливо держит весло...
Нет, не мигрень, но добавь-ка, Ксантиппа, цикуты.
БАЛЛАДА
Взяв литр пива, я сидел
за столиком в углу.
Играл на скрипке иудей,
и тени на полу
змеясь, раскрыли веера
индиговых голов.
И ветер из оконных рам
вытряхивал улов –
туман, заката бурый шлейф,
старушечье лицо…
Зодиакальный прыгал лев
в сатурново кольцо,
а в чёрных дырах бился свет.
Но вот, прервав игру
воображения, сосед
шарахнул по столу
покрытым шерстью кулаком,
зашёлся смехом злым.
И тени пьяных мужиков
на выход поползли.
– Который год сидим и пьём
в корчме, которой нет.
В оконный смотримся проём,
стираем пыль с монет.
А сами умерли давно,
мы умерли давно, –
кричит сосед, – гори оно
огнём Геенны!
– Но, –
я спрашиваю, – как же так,
и кто докажет сей
прискорбный факт?
– Да ты простак! –
и бьёт меня со всей –
сказал бы «силой», но, увы,
нет силы в мертвеце…
Колеблет волосы травы
на восковом лице
сквозняк. И в плавнях облаков,
засыпанный листвой,
встаёт корабль двойников
на якорь ржавый свой.
***
1
размыкаются кольца странствий
озаряясь родным огнём
– это будет такой катарсис
что невольно утонешь в нём –
прячась в тень, напевает некто
у вольера, где спит герой
а в невидимой части спектра
наблюдающий за игрой
гуманоидных сложных кукол
в мифотворчество зритель впал
ходят сны по цветочным клумбам
пропитавшись пыльцой, и Пан
наконец-то настроил флейту
выпив с Вакхом на брудершафт
дождь берёт голубую лейку
поливает сухой ландшафт
2
размыкаются кольца странствий
гипнотический Лаокоон
помнишь, как ты ревел от страсти
с лёта врезавшись в легион
неприятельский, эту жажду
не унять, но приходит час –
в ту же реку заброшен дважды
в те же двери начнёшь стучать
узурпатор окажет милость
мертвечины швырнёт кусок
ничего здесь не изменилось:
нижний уровень, третий сорт
бочки киников пахнут потом
всё-то стоикам трын-трава...
обступили вольер илоты –
поглазеть на больного льва
НЕ ГАДАЙ ПО РУКЕ
не гадай по руке, ибо линии смоет вода
в черепном коробке – отсыревшие спички стыда
Купидон на посту прижимает к груди АКМ
зубы Кадма растут в челюстях неевклидовых схем
а в Троянском коне завелись боевые кроты
и до самых корней пробирает боязнь темноты
фокусируешь взгляд, да выходит из фокуса свет
силуэты дриад растворяются в чёрной листве
и летишь до утра, простирая стальные персты
то по Лысым горам, то над лентой сухой бересты
быстрым небом разлук, провожаемый лаем собак
гастролёр-демиург с самодельною бомбой в зубах
***
учитель биологии, допустим
в далёком N-ске, 40 лет тому
ещё находит аистов в капусте
и яблони в мичуринском дыму
ему на плечи белый цвет роняют
качаются в глубокий унисон
и клонит в сон вечерние трамваи
когда летит над N-ском, невесом
даосский клин транзитом из Тайваня
и Волга-Волга льётся из ушей
полощет в лужах радуга кривая
смешные ножки из карандашей
воздушные взволнованные массы
несут заката красный транспарант
ещё не ясно есть ли жизнь на Марсе
и годовые кольца у дриад...
учитель биологии вникает
в инструкцию по ловле тонких тел
на зеркало, что кормит двойниками
ушедшую в подполье светотень
глядит в окно, загадочен и грустен
и медленно выходит из себя
к училке геомантии, допустим
там у него гражданская семья
Я видел Гераклита
Дмитрий МЕЛЬНИКОВ
***
Снег устаёт ждать,
выходит из внешней тьмы,
летит на речную гладь,
на чёрные валуны,
а в реку входит лосось
огромной величины,
хребтом касается вскользь
застрявшей в тучах Луны
и бьётся в кровь о гранит,
и в снежный идёт плен,
и сердце его дрожит
в предчувствии перемен.
***
Я видел Гераклита – он спал на земле, он спал,
обняв рукой автомат, бряцающий, как кимвал,
Я видел Гераклита – он спал на земле, ничей,
и ползал снег по нему, наподобие белых вшей,
и мирная жизнь приходила к нему во сне;
война лежит в основе всего, но только не на войне.
Корни в земле пускающий, как женьшень,
Гераклит говорит, что сердце моё мишень,
Гераклит говорит, что сердце моё лишь цель…
для бессмертной любви, и оно превратится в цвель,
в дым, бетонный пролёт, ржавый чугунный прикид,
в мост и звезду над ним, которая говорит.
***
Город ударяет мне в грудь,
парки, мосты, дома,
снега ещё вдохнуть
и стану сам, как зима.
На столе кафе придорожного
в волнах света животворящего
моё детство – кусок пирожного
догорает, как кожа ящера,
у меня не осталось прошлого,
и по сути нет настоящего,
у меня осталось лишь будущее,
атмосферная музыка снега,
я бессмертная тень бегущего,
неподкупный взгляд говорящего,
покажи им меня по ящику
как последнего человека
***
Тусклый свет горит в глубине мальпоста,
сотню лет стоящего без движенья,
голос мизерабельной чёрной оспы
поздравляет мёртвую с днём рожденья,
и стоят вокруг записной красотки
плачущие гекторы и аяксы
с полными стаканами чёрной водки,
с рюмками дымящейся белой ваксы.
На пути из садика до аптеки
в памяти моей, ледяной и детской,
проступает грязь на февральском снеге,
словно смерть на коже Комиссаржевской.
***
Ветер неизбежности
давит на мой висок,
от девичьей нежности –
аспидный холодок,
я иду со всеми
в темень в начале дня,
молодое племя
пялится на меня.
Как Иван Предтеча,
мёртвою головой
я стремлюсь навстречу
вечной любви живой,
в ожидании чуда,
весь в копоти, как броня,
и мой век-иуда
прячется за меня.
***
В рюмочной, что за рынком при свете белом,
крашеная блондинка торгует вином и телом,
двести грамм, говорю, налей мне на посошок,
улыбаясь елейно, она сыплет в стакан песок.
Наступают жаркие дни, например, август,
руку мне протяни, многоокий Аргус,
бражник бьётся в стекло с гробовым стуком,
столько звёзд, что светло, протяни руку
в безграничном пространстве, где высверки на воде,
слышишь звуки романса? – так медленно в темноте
колокольни иголка проигрывает винил,
под которым Волга течёт меж наших могил.
***
Летом здесь бывают такие грозы,
что как будто ходит стена из света,
в домике, что в зарослях дикой розы,
