class="p1">
01 августа 2010
Дачный стол, за которым собираются гости на даче, на самом деле — заместитель крымского стола, исчезнувшего с прошлой жизнью.
Это неспешный Крым нашей минувшей жизни, а образ неспешного Крыма — это сидение под навесом.
Стол стоит под навесом и никто не уходит из под навеса. За этим длинным столом, в тени, совершаются судьбы — вот сидят двое и сперва задирают друг друга, потом они начинают шушукаться, и вот она уже выходит к столу, кормя ребёнка грудью.
Если человек умирает, что то он просто падает спиной вперёд. Мелькают в воздухе резиновые вьетнамки, и вот кто-то незаметно вынес тело.
Нескончаемое сидение под столом — это образ настоящей жары и бездельного неспешного лета.
Выходить из-под навеса — всё равно что эмигрировать.
Дело это рисковое.
Извините, если кого обидел.
02 августа 2010
История про девочку, которую всё детство родители-музыковеды мучили игрой на фортепьяно. Уроки музыки в жизни этой девочки были обильны и нескончаемы, но дело у неё не клеилось — она играла мимо нот, всё путала, ошибалась.
Наконец, когда ей было лет пятнадцать, когда она прогуливалась с дедушкой и на этой прогулке вдруг услышала собачий свисток.
Дедушка повёл её к врачу, и оказалось, что у неё весь диапазон воспринимаемых звуков с рождения смещён в область высоких частот.
Музыкальную школу она, впрочем, закончила — чтобы не расстраивать родителей. Отчего же не закончить музыкальную школу? Это уже сделало множество немузыкальных людей.
Извините, если кого обидел.
02 августа 2010
Написал манифест. Собственно, это даже полманифеста — та часть, в которой принято корчить рожи и показывать язык прежним манифестантам. (Прорицательная часть будет потом). История его такая — в июле исполнилось двадцать лет со дня выхода знаменитой статьи Ерофеева "Поминки по советской литературе". Я было сочинил заметку про этот юбилей, но обнаружил, что по случаю жары и вообще естественного упадка литературы, это никому не интересно.
Тогда я разделил привет автору прошлого манифеста и свои прогнозы (я потом их как-нибудь вывешу, когда напечатаю).
Мне так сдаётся, что ерофеевская статья вполне себе веха — вопрос только какая.
А, и чтобы два раза не вставать, я пытаюсь забить термин "клоуны и сценаристы" уже год как. Угадай, дорогой товарищ, кто я средь них.
Извините, если кого обидел.
03 августа 2010
История про утренние разговоры о кризисе литературы
Сидя за столом, мы заговорили о литературе. О чём же ещё говорить, когда забрезжило утро, а застольные наши товарищи уснули.
Вокруг вставал мутный горелый рассвет, и совершенно было непонятно — что это на горизонте, за кустами — полная луна, или солнце в дыму, на которое можно смотреть не щурясь.
Собеседник мой заметил, что та современная литература, что стала аналогом кинематографического артхауза — дрянь. А настоящая литература это обобщённый Дэн Браун, который идёт на диалог с читателем, чем, собственно, брезгует артхаус.
Мысль была не нова, однако ж я возражал, что вся современная литература, как и прочая культура — ни что иное, как кляксы Роршаха и производство ярлыков "духовность". Дэн Браун тоже производит кляксы Роршаха. Все современные производители таковы и вчитывать в литературу, которая обслуживает имманентные… мне это слово ужасно понравилось, и я повторил его несколько раз:…имманентные свойства человеческой натуры: подглядывание за сексом, причастность к заговору, отождествление себя с какой-то властью, прикосновение к тайнам мироздания.
Обнаруживать какой-то диалог в этой массовой культуре невозможно — кроме, конечно, разговора продавца и покупателя. Это обслуживание понятных желаний, и при этом, конечно, продавец расшаркивается и в конце говорит "заходите к нам ещё". Но только это не совсем диалог.
Уже довольно давно трепетные люди решили отшатнуться от "возвышенного и духовного" потому что в неурожайные советские годы возник культ артхауса, а потом все этим артхаусом объелись, и затем, по закону маятника, решили искать правды в его противоположности.
А правды нет, наверное, нет её и выше, а массовая культура предоставляет ровно такое же предложение в ответ на известный спрос, как и элитарная. Только в ответ на расчленёнку на Хорошевском шоссе и Аннэнербе в Антарктиде, есть зеркальное меню: духовность, переводчик Штайн и прочее.
Я, впрочем, напирал, что по Гегелю, эволюция сметёт всё. И эволюция нам часто удивительна до отвращения. Вдруг мы обнаруживаем, что в её результате у лягушки отрос скользкий тонкий хобот. Ну и что? Это не ужасно, ни прекрасно, это так — не трагичное событие. Трагично оно только для людей, привязанных к прошлой эстетике, гибнущей под ударами эволюции.
Мы помолчали, уступая птицам.
Птицы недовольно орали, жалуясь на лесные пожары и жару.
Потом мы обнаружили недопитое, а я нашёл чью-то миску с белыми рисом, и залил его сгущёнкой. Это был тот завтрак, о котором мечтал пионер 1975 года.
Разговор отчего-то перекинулся на медиевиста Ускова. Правда, это был не настоящий Усков, а какой-то нами придуманный, будто действующая модель человека (так одна моя знакомая называла своего любовника).
— Вот вопрос, — начал я. — Качественный ли медиевист Усков? Нам это неизвестно.
— Неизвестно, — согласился мой собеседник. — Но мы не можем даже проверить, качественный ли он главный редактор. Чем проверять гламур? Нам ведь скажут, что простые нормы прибыли его не характеризуют, а тиражи — и подавно. Духовностью его проверять нельзя.
— Именно. Вот и тупик — это как сдача крови, спермы и мочи. Приёмка идёт, как известно, по весу.
— У меня создалось впечатление, что его кумир Умберто Эко. Тот сделал шаг из науки в литературу, а Усков сделал шаг в глянцевую журналистику. Но реальная ли тут сдача, не фальшивая ли моча? То есть, для меня интересна сам механизм продажи: это как выкатывается на эстраду оперный певец с консерваторским образованием и начинает петь шлягеры. Этим он интересен, а не исключительно своим пением. Одно дело графиня снимется ню, а другое — девушка из предместий. Так и здесь: учёный сдаёт своё звание в обмен на парадокс, который ему помогает в приобретении популярности. То есть эволюция диалога идёт примерно так: Эко — Дэн Браун — Усков с его романом.
— Ну да, он ведь написал роман.
— Дурной. А напиши Усков хороший роман, то убрал бы он не только несчастного унылого Бегбедера, был бы он равновелик Эко.
