мозги, как зомби выела.
Так что ж в контейнере-то было? А? Что, невиданный рай, артефакты ценой в мильон? Вот то-то, что и не в мильон. А был там какой-то сор, гниль, пакость, да ещё с диким радиационным фоном. Мы радиофагом облопались, а потом ещё дезактивацию помещения пришлось проводить.
Через два дня приехал Исай Митрич и схватился за голову: хозяйство в упадке, доходу нет, клиенты разбежались, а Очкастый облысел от схваченной дозы.
Но застрелил он Очкастого не тогда, а месяц спустя.
Из жалости, кажется.
Извините, если кого обидел.
07 июля 2011
Между делом найдя у Омри Ронена такой абзац"…увлекательная работа Александра Долинина в сборнике "Владимир Набоков: рго еt сопtrа", содержащая полную сводку высказываний Ходасевича о Шкловском, сопоставление эпизодического персонажа романа "Дар", писателя Ширина, со Шкловским, а также разбор примечательной "Повести о пустяках" Бориса Темирязева (Юрия Анненкова) как произведения, построенного на излюбленных формальной школой монтажных приемах (следует присовокупить в связи с этим, что Шкловский послужил прототипом одного из действующих лиц повести)", решил освежить в памяти контекст.
Сборник этот я помню, но с его издания прошло уже лет пятнадцать.
Заглянул в "Дар": "Федор Константинович собрался было во-свояси, когда его сзади окликнул шепелявый голос: он принадлежал Ширину, автору романа "Седина" (с эпиграфом из книги Иова), очень сочувственно встреченного эмигрантской критикой.("Господи, отче —? По Бродвею, в лихорадочном шорохе долларов, гетеры и дельцы в гетрах, дерясь, падая, задыхаясь, бежали за золотым тельцом, который, шуршащими боками протискиваясь между небоскребами, обращал к электрическому небу изможденный лик свой и выл. В Париже, в низкопробном притоне, старик Лашез, бывший пионер авиации, а ныне дряхлый бродяга, топтал сапогами старуху-проститутку Буль-де-Сюиф. Господи отчего —? Из московского подвала вышел палач и, присев у конуры, стал тюлюкать мохнатого щенка: Махонький, приговаривал он, махонький… В Лондоне лорды и лэди танцевали джими и распивали коктайль, изредка посматривая на эстраду, где на исходе восемнадцатого ринга огромный негр кнок-оутом уложил на ковер своего белокурого противника. В арктических снегах, на пустом ящике из-под мыла, сидел путешественник Эриксен и мрачно думал: Полюс или не полюс?.. Иван Червяков бережно обстригал бахрому единственных брюк. Господи, отчего Вы дозволяете все это?"). Сам Ширин был плотный, коренастый человек, с рыжеватым бобриком, всегда плохо выбритый, в больших очках, за которыми, как в двух аквариумах, плавали два маленьких, прозрачных глаза, совершенно равнодушных к зрительным впечатлениям. Он был слеп как Мильтон, глух как Бетховен, и глуп как бетон. Святая ненаблюдательность (а отсюда — полная неосведомленность об окружающем мире — и полная неспособность что-либо именовать) — свойство, почему-то довольно часто встречающееся у русского литератора-середняка, словно тут действует некий благотворный рок, отказывающий безталанному в благодати чувственного познания, дабы он зря не изгадил материала. Бывает, конечно, что в таком темном человеке играет какой-то собственный фонарик, — не говоря о том, что известны случаи, когда по прихоти находчивой природы, любящей неожиданные приспособления и подмены, такой внутренний свет поразительно ярок — на зависть любому краснощекому таланту. Но даже Достоевский всегда как-то напоминает комнату, в которойднем горит лампа".
Нет, решительно не вижу никакой связи, кроме той, разумеется, что Ширин и Шкловский начинаются с одной буквы.
Отчего не предположить тогда, что Ширин это Сирин наоборот, унылый вариант судьбы самого Набокова.
Та же степень обязательности.
Но тут хорошо сформулировать общие принципы игры в угадайку. "Роман с ключом" только тогда роман с ключом, когда к нему сознательно приделан замок и у этого замка есть ключ. А вот когда автор посто берет типажи из жизни (а откуда их взять), а потом проводит над ними операции подобно Агафье Тихоновне, переставляя носы и меняя рост, то поиски прототипов становятся не очень осмысленным занятием.
Разве — мемориальным развлечением.
Вот у Богомолова в архиве есть запись о "Моменте истины": "Что касается судьбы людей, послуживших прообразами: прототип Алехина — вскоре погиб при задержании вражеских агентов в декабре 1944 года в Польше; Таманцева — погиб зимой 1945 года в окопном бою при неожиданном прорыве танковой группы немцев; генерала Егорова — умер вскоре после войны, не дожив до 50 лет; Блинова — во время войны был артиллеристом и в контрразведке ни одного дня не служил — закончил войну Героем Советского Союза; подполковника Полякова — самого гражданского человека из героев романа — после войны совершенно «вышел из образа»: закончил военную академию, стал генералом и прослужил в армии еще четверть века; Аникушина — буквальный и соответствует всему до деталей. Я знал офицера, который, находясь после ранения на службе в комендатуре, был привлечен к одной операции розыскников и повел себя в точности как Аникушин. В результате погиб старший оперативно-розыскной группы, а этот офицер получил тяжелое ранение, но выжил».
И что, что делать с этим знанием?
Даже журналисты не встрепенулись.
Извините, если кого обидел.
07 июля 2011
История про Константина Симонова и драматургию
Из разных своих соображений я давно хотел почитать статью Константина Симонова "Задачи советской драматургии и театральная критика", напечатанную в № 3 журнала "Новый мир" за 1949 год. Благодаря любезности нынешнего главного редактора этого журнала Андрея Василевского, я могу показать, что там, собственно, было написано.
Итак, Симонов писал: ««Наша советская драматургия, непрерывно развиваясь, сейчас, в эпоху строительства коммунизма, является важнейшей' и неотъемлемой частью самой передовой в мире советской литературы.
Наша драматургия опирается в своих традициях на самую передовую, самую демократическую драматургию XIX века — на русскую классическую драматургию.
Наша драматургия опирается на классическое наследство первого пролетарского драматурга — Горького.
Наша драматургия создала за тридцать лет своего существования ряд выдающихся произведений, ставших не только этапами в развитии драматургии и всей советской литературы, но и важнейшими вехами в развитии советского театрального искусства, которое воспитывалось, развивалось и укреплялось прежде всего на создании лучших советских спектаклей.
Чтобы убедиться в этом, достаточно вспомнить такие произведения, как: «Егор Булычев и друпие» и «Достигаев и другие» М. Горького. «Любовь Яровая» К. Тренева, «Шторм» В. Билль-Белоцерковского «Бронепоезд № 1469» Вс. Иванова, «Разлом» и «За тех, кто в море» Б. Лавренева, «Первая конная» В. Вишневского, «Бойцы» Б. Ромашова, «Гибель эскадры», «Платон Кречет», «В степях Украины», «Фронт» А. Корнейчука», «Чудак» А. Афиногенова, «Темп», «Мой друг», «Человек с ружьем» Н. Погодина, «Нашествие» Л. Леонова, «Далеко от Сталинграда» А. Сурова. Вот тот далеко не полный список выдающихся произведений, с которыми пришла
