Нет, прочесть серьёзное прозаическое произведение — не стакан воды выпить наспех да утереться: употребил, дескать… Каждое поколение видит созданное кем-то лишь со своей колокольни. А вернее было бы — с неба. Только такая точка обзора нам не вполне доступна.
"ЗАВТРА". А ваши творческие задачи как-то изменились?
В.Г. Задачи меняются у прозаиков, которые выстраивают собственную литературную судьбу самовластно, применительно к нахлынувшим условиям, к новым потребностям своего и общественного проживания. Они мимикрируют под среду, иногда — талантливо. Иное у литераторов долга — у рекрутов, несущих литературную повинность: сказать то, что не сказано уходящими с лица земли бесследно. Сказать за тех, чья правда оказалась затоптанной, умерщвлённой или искажённой. Долг в том, чтобы живые голоса бесправных были высвобождены из немоты небытия. Чтобы лишённые возможности открыть миру то, что с ними творилось, были услышаны всё же в будущих временах и явились новым поколениям зримо…
Могли ли меняться творческие задачи у Константина Воробьёва, бежавшего из фашистского плена, знавшего, как просто обрываются людские судьбы? У Варлама Шаламова, автора "Колымских рассказов"? У Валентина Распутина — свидетеля разорения и гибели крестьянского сибирского уклада? У Леонида Бородина, чьё представление о религиозном государственном устройстве испытывалось лагерями?
Гарегин Симонян, прошедший сквозь грузино-абхазскую бойню, Александр Шмидт, потомок ссыльных немцев, карагандинец Владимир Шемшученко, в затылок которому смотрят бессмертные репрессированные, — могут ли все эти литераторы писать на потребу, на продажу, на спрос? Полегче, позанятней, поигривей?
Таким, писателям-рекрутам, все задачи даны изначально. Не они выбирают судьбу, а судьба выбирает их. Она, как собака-поводырь, выводит их на то, что они должны пережить и уразуметь.
Ответственность за Слово на этих путях — огромная, а сопротивление среды — ужасное: и со стороны литераторов трафаретного мышления, и со стороны гонителей народной правды, не угодной тому или иному политическому режиму, клану или течению. Но на чувстве долга, конечно, писался мною и "Большой крест" — о голоде крестьянского Поволжья времён коллективизации, и "5/4 накануне тишины" с лагерной тематикой, и "Спящие от печали" — о русских без Родины, доживающих век там, где разрушено градообразующее производство.
"ЗАВТРА". Работать на неостывшем материале, на ещё кровоточащих ранах Отечества многие прозаики не рискуют. Это — как полевая хирургия. В "Спящих от печали" тема распада Советского Союза раскрывалась вами без применения анестезии.
В.Г. Я видела эти брошенные города, погибающие по всему бывшему СССР. Они умирают, как при наводнении. Жизнь исчезает сначала понизу — тьмою охватываются первые этажи. Оставшиеся без заработка, без магазинов, без отопления, без электричества люди переселяются всякий раз выше, в покинутые кем-то квартиры. А в нижних уже сорваны двери, выломаны рамы; там — ни души. Спустя месяц видишь, проезжая, — тьма поднялась ещё, охватила, омертвила и вторые этажи. Лишь на третьем, четвёртом разглядишь какое-то движение — увидишь мерцающий огонёк свечи, отблеск опасного костерка на бетонном полу…
Нередко дети становились единственными кормильцами семей, не имеющих ни средств, ни возможностей выехать оттуда. Малолетние попрошайки шли с вокзалов, через многие пустынные километры, пешком, чтобы что-то съестное принести своим безденежным родителям на те самые верхние, чуть живые, этажи…
Из радиоактивных зон Чернобыля граждан Белоруссии спасали, вывозили, отселяли на новое место жительства. Для этих же людей никакого мало-мальского места на земле не было предусмотрено вовсе. Нигде… И безродные матери-одиночки с грудными детьми на руках — сколько же их пропадало пропадом в тех пустых городах — без поликлиник, без милиции и уже почти без людей! Захожий бродяга мог оживить там бывшую благородную библиотекаршу или убеждённую комсомолку-нормировщицу глотком вонючего вермута из своей бутылки, осчастливить какими-то калориями — на тех этажах без света и отопления. А мог и прибить — за несговорчивость… Что уж тут говорить о больных, о стариках, загнанных в петлю ельцинизма?! И пока наш народ, мой народ, терял всякое человеческое обличье, невиданно обогащались на беде миллионов другие — роскошествующие поныне…
Как-то благополучная с виду женщина, которой было к кому перебраться в Россию из Киргизии, сказала мне на встрече с читателями: "Ну, мне кажется, в "Спящих от печали" вы описали всё слишком страшно". Я пожелала ей и дальше не ведать того, как выглядит чужое горе. И если бы мною был описан весь ужас развала Союза, в полном объёме, вне тесных рамок и правил художественного произведения, этого не выдержала бы никакая бумага. Она бы сгорела от людских страданий. Не художественных — реальных.
Но книжному рынку от современной русской литературы нужна развлекательность. Или смакование порока трущоб — книжное лакомство, доказывающее никчёмность "туземного населения".
С мессианской, жертвенной Россией в последние два десятка лет никто особо в книжном мире не считался. И в эпоху нашествия "свободы слова" мы были лишены своего Слова — лишены своей национальной литературы, её жизнь почти замерла… Засветится, правда, иной раз — подобием свечи или подобием костерка на бетонном полу — достойное произведение, да и вызовет тем самым у роскошествующих досаду: всё-то неудобные авторы живы, а ведь отключены давно от всяких, казалось бы, литературных коммуникаций…
"ЗАВТРА". Когда вы работаете, то создаете условия добровольного заточения. Почему?
В.Г. Высокий христианский аскетизм — это другое, художественное слово там исчезает. Тут же всё проще. Некоторые темы, в самом деле, требуют довольно глубокого погружения в материал. Выходить из него на поверхность часто, значит, уметь выходить быстро. А это чревато чем-то вроде кессонной болезни. У водолазов, к примеру, быстрый подъём с глубокого дна на поверхность заканчивается параличом… Чтобы часто "выныривать" в свет, пишущему человеку надо либо работать на небольших глубинах, либо быть очень мощным экстравертом. У интровертов это получается хуже.
Но в слухах о чьём-то "заточении", о "затворе" содержится обычно преувеличение. Такое мнение складывается о людях, не очень-то любящих распространяться, где они бывают, зачем и когда. Совершенно верным подобное мнение бывает редко.
"ЗАВТРА". Сегодня прилавки книжных магазинов завалены безграмотной макулатурой, которая выдаётся именно за русскую современную литературу. Как воспринимать этот подлог?
В.Г. Как вакханалию… И профессионалы, и многие читатели понимают, что в Храме отечественной литературы, кроме совсем небольшой группы достойных писателей, два десятка лет кряду галдят и ликуют самые разные, вольные и невольные, осквернители русского Слова, — так, что и литературной службы давно уж не разобрать, не расслышать.
Но сами они из Храма не выйдут. А с Торговца, который ввёл их в этот Храм, и вовсе спроса нет. Торговец нынче — основной наш цензор и заказчик. И его изгонять из Храма никто не собирается: он там — главный. Не наши учёные-литературоведы, не высоколобые критики, которые бескорыстно служат русской литературе, — нет!.. А значит, и дальше будут буйствовать в Храме отечественной литературы всё те же безобразники. "Пьедестал тельца" того требует. Внедрённый в Храм, он, в самом деле, становится всё выше. А о том, что в этом Храме всегда существовал и существует алтарь — учитывается мало. Многие люди власти об этом даже не догадываются… В конфликте, в несовместимости служения и торгашества поощряется верхами — второе.
"ЗАВТРА". Как вы относитесь к участницам панк-группы "Pussy Riot", вторгшимся в Храм Христа Спасителя? К многочисленным и знаменитым защитникам, настаивающим на их освобождении?
В.Г. Они настаивают на том, чтобы осквернительницы наших святынь были выпущены из-под казённого суда — на суд толпы. То есть преданы самосуду... Странная "защита". От неё попахивает кровью.
Воцерковлённые люди на преступление, конечно же, не пойдут. Им духовники запретят. А молодые и пылкие заступники веры, по самочинному своему порыву, могут надломить свои судьбы необратимо. Вот кого жалко… В самих же осквернительницах мне сложно рассмотреть человеческое.
"ЗАВТРА". Теперь в церквях продаётся немало художественной современной литературы религиозного направления. Что для такой литературы важнее: моральная чистота, дух, сюжет?
В.Г. Она искренняя. Но малоопытная чаще всего… Ведь хороший краснодеревщик долго осваивает своё ремесло под руководством умных мастеров. Он изучает породы дерева, обзаводится специальными инструментами, годами вырабатывает свой, особенный навык обращения с материалом, исследует приёмы предшественников. А на благих порывах, но без должного освоения профессии, создаст он только не очень качественную табуретку. Так вот, плохо, когда табуретку эту оценивают, как сервант. А иногда возводят её даже в ранг терема…
