след его разглаживался на воде: «О всех усталых в чужом краю».
Какая-то тоска охватила капитана, и он не сразу заметил, что рядом никого нет, — чекист шёл, включив фонарик, как загипнотизированный, — прямо в черноту.
Что-то ухнуло, посыпалась галька, и капитан понял, что он остался один.
Утром он уже сидел, заполняя бумаги, над телом незадачливого смежника. Чекист лежал у самого подножия склона, это была какая-то стыдная случайность — погибнуть, сломав себе шею, на сравнительно пологом спуске.
Фонарик, в его руке, почти совсем разрядившись, тлел проволочной точкой внутри лампочки.
Капитан ещё раз проверил карманы невезучего смежника: золотые часы, кольцо и ручка, тоже, разумеется, с золотым пером — потом он кивнул санитарам, и они стали небрежно грузить тело.
К вечеру к нему пришёл почтальон. Сначала они говорили о погоде, но потом они вдруг выгнали лейтенанта в коридор и заперлись.
Удивлённый лейтенант курил у косяка, не пытаясь прислушаться.
Что-то важное было тогда решено в запертой комнате.
Через несколько дней с дальних приисков отправляли золото. Теперь его вёз конвой, но капитану удалось убедить управление, что два самородка можно отправить отдельно.
Они ехали втроём — милиционеры и почтальон, прижимая к боку опечатанный пакет.
На повороте тракта капитан услышал всё то же пение, это была, конечно, не песня, и никаких слов в ней не было, но тут же воткнул в уши ватные тампоны.
Лейтенант, что был за рулём, с тоской и печалью жал на тормоз.
Он слышал протяжную песню предгорий, женщина пела ему про то, как тяжела доля жены кузнеца, что куёт солнечный диск, но ему вечно не хватает золота, и вот недоделанное солнце исчезает на полгода, и нужно золото, чтобы продолжить работу. Ей вторила скорбным голосом сестра, муж которой потерялся во тьме, и она тоскует без ласки и зовёт его.
Один почтальон, что только что тихо сидел сзади, выбрался на дорогу и пошёл навстречу черноте, хорошо видный в свете фар.
Мелодия проникала через вату, и капитан уже рвался вылезти, как всё пропало — и мелодия, и тоска.
Только холод и ночь.
Треснула дверца, и в машину залез почтальон.
К боку он по-прежнему прижимал свой пакет, только руки у него были теперь испачканы в чём-то липком.
Лейтенант очнулся и тронул машину.
— Одна справа, другая там, в камнях, — хрипло прошептал почтальон.
Капитан сунул ему тряпку — вытереть руки.
Они ехали к городу, который ждал складных объяснений, но тут не Москва, тут порядок иной.
«Слова летают недалеко, а складную бумагу мы придумаем», — думал про себя капитан.
Они сдали пакет и получили расписки.
Лейтенант уехал, а его начальник пошёл с почтальоном по улице, которую едва освещали редкие фонари.
— А как вы догадались? — спросил, наконец, почтальон. — Ну, обо мне?
— Что тут догадываться, в двадцатом веке живём.
Я ведь как дело начал читать, сразу понял, что что-то не так. На комбинат ты работать не пошла, потому что медосмотр надо проходить, а на почте — что? Ну и справки твои чищенные, буковки затёртые, это ведь на почте сойдёт, а у меня — нет. Ты только не бойся.
Слово я тебе дал, ты мне послужила, вот и я отплачу. Тут царь далеко, а море глубоко: до навигации месяц, уедешь с паспортом. Даже колхозникам теперь паспорта дают. Да, сдаётся, на материке тебе не жить.
И, видишь, светать скоро начнёт — считанные дни остались.
И, чтобы два раза не вставать — автор ценит, когда ему указывают на ошибки и опечатки.
Извините, если кого обидел.
22 декабря 2016
История про то, что два раза не вставать (2016-12-23)
А вот кому про поэтику названий и самоназваний?
Ссылка, как всегда, в конце.
Это вот о чём:
…Все эти споры, напоминают какой-нибудь страшный год, все расхищено, предано, продано, на сходнях в Крыму давится элита империи, летят в воду чемоданы, а господин капитан хрипит, выпучив глаза: «Обращаться ко мне не ваше благородие, а ваше высокоблагородие! Зарубите себе на носу!»
Да кончилась старая система отношений, истлел общественный договор с литературой, все меняется — а тут «слово „писатель“ не стоит употреблять, потому что…» Да все можно, вас сейчас Землячка с Белой Куном переназовут.
Всё это — прах и тлен. А перебирание чёток «поэт», «писатель», «литератор» и, извините «член» — сплошное лукавство. Стёрлось, обросло неприятными ассоциациями слово «литератор», надо зваться «писателями». Стало чересчур официальным слово «писатель», так чтобы быть от этой помпезности подальше, будем «литераторами». Нехорошо зваться инженерами человеческих душ, так будем называться исследователями жизни. Такая сутолока всегда напоминает безумное чаепитие и постоянное пересаживание в поисках чистой посуды.
Как-то, во время Тамбовского восстания, крестьяне кричали на деревенских сходах, что они «не за большевиков, мы за коммунистов» — ну, они были люди необразованные, и у них была надежда, что это разные вещи. В истории нашего прекрасного и несчастного Отечества вечная битва названий. Вот в недавнем, а для кого-то уже очень далёком прошлом, когда появились кооперативные туалеты, а на митингах носили транспаранты про «шестую статью», противоположные политические силы назывались «патриоты» и «демократы». Это вышло как-то само собой. Потом всё смешалось, как на столе у наперсточника, и явились «консерваторы» и «либералы». Потом появилось чудесное слово «ватники», но оппозиции к нему так и не придумали. Причём слово «ватник» было как бы придумано для обиды, но я наблюдал, как множество людей так и представлялось в прихожих: «Я Николай Павлович, ватник». Выходило у них половчее, чем такие же представления у поэтов.
Но дело ещё в том, что литература как социальный институт вовсе не в фаворе.
http://rara-rara.ru/menu-texts/v_imeni_tebe_moem
23 декабря 2016
История про то, что два раза не вставать (2016-12-24)
А вот кому про русский бунт, бессмысленный и беспощадный?
Ссылка, как всегда, в конце.
…В одних случаях бунт остаётся бунтом, зачинщиков выводят поутру к оврагу без ботинок, и миропорядок продолжает скрипеть всеми своими несмазанными шестерёнками. А бывает, что бунт ширится, и вот уже весь дом охвачен огнём. Начинается смута, которая, может, разрешиться так или иначе («Мятеж не может кончиться удачей, в противном случае его зовут иначе»). [2] Общее одно — вот этот момент треска в машинном отделении миропорядка — это то, что отделяет простой разбой,
