Чем мне нравился Тихон Яковлевич, так это неиссякаемым чувством юмора.
— Значит, ты хочешь, чтобы я застрелился, потому что оказать временную финансовую помощь хозяйственному предприятию не имею права. Я тоже не из дворян, а из сельской интеллигенции. Как же получилось, что студию загнали в долговую яму?
— Ну, это проще простого… — и я поведал ему о горестной судьбе “Беларусьфильма”.
Мне думалось, добыв деньги, я сотворил самое главное, но куда сложнее оказалось их реализовать. Что такое кино? Это когда одному не совсем нормальному человеку пришла в голову сумасшедшая идея, и он написал сценарий. Вокруг него соберется группа единомышленников, и каждый внесет свою сумасшедшинку. Потом они идут к директору студии и просят миллион или полмиллиона — сколько кому заблагорассудится — на реализацию этой идеи. Кучка ненормальных умников решает: ставить фильм или нет. Другие, не более нормальные, начинают обсчитывать, сколько будут стоить съемки каждого кадра, эпизода, сцены, техническая обработка материала… Почему я все время кручусь вокруг слов “нормальные” — “ненормальные”? Потому что ни один находящийся в здравом уме промышленник не станет сочинять смету и организовывать индустриальное предприятие, основанное на вольной игре ума. Шаблонов, подходящих для всех проектов, нет. Каждый раз это новое экономическое, организационное и кадровое решение. Есть ряд постоянных привходящих факторов, как-то: пьет или не пьет режиссер, какое у него настроение в день съемки, подготовлена ли сложнейшая аппаратура, каково настроение актера, будут ли нужные ветер или дождь, не опоздает ли поезд, везущий героиню, не случится ли наводнение и т. д. и т. п. А банк каждые десять дней требует “декадку”, то есть отчет о соответствии записанного в сценарии метража фактически отснятому. Если директор картины человек честный, то фильм никогда не может быть снят. Во главе съемочной группы нужен не то чтобы крупный аферист, но хотя бы такой, который отчитывается перед банком, утаивая часть снятого метража для покрытия возможных неудач в будущем, умеющий подкупить персонал гостиницы, собрать массовку, в зарплате которой можно спрятать деньгу, нужную для повседневной потребы и т. д. В то время, когда я встал у руля белорусского кино, слава Богу, еще не было понятия “откат”, воровали умеренно, а взяткой считалась шоколадка секретарше, как основному источнику информации и сплетен, пятерка администратору гостиницы за бронирование номера или сотруднику ГАИ, чтобы перекрыл на время движение. Если требовался генерал или лицо, равное по весу, приглашали его консультантом, но путем официальным, а не воровским. Чтобы свести все компоненты воедино, требовалось чудо. И оно почему-то происходило. В конце концов, все снималось, слаживалось, сходилось и склеивалось, и вот они заветные 2200-2700 метров триацетата (дозволенная длина картины) с изображением и звуком, короче, фильм, отдаленно напоминающий сценарий, всеми читанный и утвержденный. Затем наступала последняя и самая трудная стадия: надо всучить фильм начальству и доказать, что это самое гениальное творение на свете. Случались катастрофы — фильм шел “на полку”. Иногда на время, а то и навсегда…
Когда мои друзья узнали, какой крест возложила на меня судьба, они испуганно восклицали:
— Ты с ума сошел! Куда ты лезешь? Это же такое сложное дело, что освоить его только под силу изворотливому еврею! В этой среде надо вырасти… Там, брат, такая кормушка, как пить дать, в тюрьму угодишь!
Вопреки предсказаниям друзей, я довольно быстро разобрался во всех хитросплетениях кинематографического процесса и понял, что легенды о непознаваемости кинодела распускаются самими киношниками, любителями напустить вокруг себя туману. Темные очки, лохматые головы, огромные кепки, кричащие одежки, трубки в зубах, заморские ботинки — инопланетяне. К ним и подобраться страшно. Контролеры всех мастей норовили обойти непонятное кино стороной, а уж если встревали — творили с перепугу необъяснимые глупости. Однажды на главного бухгалтера картины “Лявониха на орбите” насел народный контроль, требуя объяснить, почему не задокументирован расход в три рубля. Он объяснял, что в сцене была занята собачка, и ее пришлось по требованию хозяйки кормить непременно супом, а его тарелка в сельской харчевне стоила тридцать копеек. 30 х 10 = 300 копеек, то есть 3 рубля.
— Не втирайте нам очки! Режиссер, небось, сам съел, а на собачку сваливает. Мы запросили поликлинику и имеем справку, что у режиссера колит, вот куда улетели государственные денежки…
А мы с главным бухгалтером Госкино в это время пытались докопаться, куда исчезли из массовки 80 человек, приглашенных на свадьбу, ибо не смогли в кадре свадьбы насчитать более 10 гостей, снятых в разных костюмах и гриме, притом снятых с четырех разных точек. Попробуй сочти, когда бешеная пляска снята крупным планом. Явно списали расход на “мертвые души”.
Это не выдумка, а правда. Сколько глупостей и хитростей еще предстояло мне увидеть в ближайшие двадцать лет! Собачка была первой.
Мне предстояло разобраться с каждым фильмом и возобновить производство. Над шестью картинами висело 12 членов редколлегий — 6 в комитете и 6 на студии. При этом в каждой съемочной группе был свой редактор. Считалось, что в комитете наиболее умные. Я оставил при себе одного главного редактора, а остальных, раз умные, отправил на студию, пусть ведут картины. Бездельники отсеялись сами собой. Пришлось перечитать все сценарии, разобрать режиссерские разработки, а потом выработать стратегию по доводке до дела каждой картины. Началась работа с авторами по дописке сцен — требовалось обосновать расход дополнительных 300 тысяч. Ох уж эти неуправляемые авторы! Помню, сидим всей командой, ломаем головы, а Володя Короткевич, писатель, говорит:
— Я на минуточку, извините, в туалет…
Вышел и исчез на три месяца, а мы выкручивались как могли.
Начав заниматься кинопроизводством, я понял, что не смогу наладить дело, пока не постигну кинопроцесс начиная с азов. Сценарная стадия была мне близка по предыдущему опыту. Единственно, что стоило оттренировать — это умение представить в уме зримо образы героев, задуманных автором, сочинить мизансцену, кадр, эпизод. Здесь помогло мое пристрастие к живописи и сценическому искусству. Мое внутреннее видение, конечно, не совпадало с видением режиссера, но все-таки я мог оживить строчки сценария. Оставалось самое главное — понять, как режиссер переводит фантазию в предметный мир. Я зачастил на съемочные площадки, неважно, где — в павильоне студии или за двести верст от Минска. Незабываемое время! Оно было, пожалуй, самым счастливым в бесконечной череде моих кинематографических будней.
Мой первый выезд в экспедицию. Ранняя пора теплой белорусской осени, золотая листва, пастельной зелени трава, прощальная ласка солнца. Одуряюще чистый воздух, чуть приправленный запахом осенней прели, вливается в машину тугой струей. Любота! На горизонте квадратная башня мирского замка, срезанная острым углом, рыжая черепица длинной кровли над большим залом моленной. Дорога заворачивает, и неожиданно над синевой старого леса повисает золотой лик Спасителя.
— Осталось пять верст, — говорит мой водитель Коля Дурейка.
— Откуда знаешь?
— Князья, когда строили, приказали на башне костела выложить позолоченным стеклом пана Езуса, чтобы каждый гость получал издали благословение.
— Добрые люди были здешние господа…
— Ага. На всей Западной Беларуси таких катов не знали. Пан светлый князь порол мужиков ежевичной лозой и солью велел присыпать, а пан святой ксендз, чтоб не слышно крику было, в колокола бил. Вроде як с Божьего благословения… Соседи говорили: “Опять в Мире черти свадьбу гуляют”… Прошлым летом тут проходил всесоюзный слет нищих, своего князя выбирали.
Виктор Туров снимает эпизод фильма “Через кладбище” по Павлу Нилину — одного из тех, которого добрая душа из ЦК советовала мне закрыть. Я уже позднее узнал, что Нилина, не знаю за какие уж грехи, начальство не жаловало. Перед замком был стеклянно-ясный пруд, и как раз, когда мы подъезжали, над водной гладью разнесся гневный окрик режиссера, усиленный “матюгальником” — мегафоном:
— Остановите машину, кого там черт несет? Я же велел перекрыть дорогу… Внимание! Зючиха, пошла! Мотор!
И по зеленой кромке над водным зеркалом не спеша тронулась повозка. Красно-пегая Зючиха плыла в двух ипостасях — вниз и вверх ногами. Это было забавно, но и необыкновенно красиво, картинка выглядела прозрачно-лёгкой. Через несколько минут мы познакомились не только с любимицей группы Зючихой, но и с не менее любимым возницей — народным артистом Владимиром Белокуровым. Кстати, Владимир Вячеславович очень любил сниматься у наших режиссеров, и мы с ним подружились.
Опять загремел мегафон:
