Багдасаров фундаментален, но при этом мобилен, способен действовать в наступательном ключе. Он словно сталкер направляется в те сферы, куда академические люди, как правило, идут неохотно. Ибо они — предмет агрессивного интереса разного рода дилетантов. Но это вовсе не означает, что в сих мирах совсем не обитает истина.
При всей сложности и изысканности тем, работы Багдасарова — не назидательные лекции. Он всегда открыт к диалогу и приглашает читателя к совместному путешествию, размышлению, поиску.
"ЗАВТРА". Как же появился популярный автор Роман Багдасаров, какие цели и задачи ставил перед собой? Почему возникли именно такие темы как, например, христианская символика?
Роман БАГДАСАРОВ. Моя цель — популяризировать то, что сделано поколениями других исследователей. В советской науке, к примеру, масса интересного происходило: выпускались замечательные труды Отдела древнерусской литературы, был накоплен колоссальный пласт знаний, но он никак не доходил до людей, интересующихся русским православием. На этом пути имелось множество препон. В частности, православие никогда не изучали как часть народной культуры, ведь оно считалось официальной религией. Этнографы старались выискать что-то жареное, экзотическое, и не воспринимали православие как базу культуры русского этноса. В советский период, по понятным причинам, с православием тоже никто не хотел возиться; легче было вообще рассечь древнерусскую культуру. И объявить, что там половина христианского, а половина языческого. Так была создана теория двоеверия, главным апологетом которой был академик Рыбаков. Эта теория оказалась научно не состоятельной, потому, что искусственно расчленяла феномены народного сознания. Но у неё до сих пор остаются приверженцы.
Я начал заниматься этнографией как участник семинара "Православие и русская народная культура" при Институте этнологии и антропологии РАН, который до сих пор ведёт Марина Михайловна Громыко. Она впервые стала изучать православие в системе народной культуры. Сначала это вызвало полемику, с Мариной Михайловной спорили, но впоследствии многие поменяли свою позицию. Мои занятия проходили в русле семинара, я участвовал в его сборниках, сейчас они трансформировались в журнал "Традиции и современность", который редактирует Олег Кириченко.
На занятия символикой меня подвигнул историк архитектуры Михаил Петрович Кудрявцев, я достаточно был с ним близок в последние годы его жизни, это был мне подарок судьбы. Кудрявцев рассказал мне, что лучшим дореволюционным специалистом по символике был граф Алексей Сергеевич Уваров, который составил "Символический словарь" (до сих пор неопубликованный, кстати). В своём понимании символики Уваров опередил современников лет на пятьдесят. Он работал сравнительно-интегративным методом, напоминающим то, к чему в 1920-1930-е годы пришли Мирча Элиаде, Жорж Дюмезиль, французская школа символоведов. Причём, в отличие, скажем, от Генона, Уваров стоял не на эзотерических позициях, а на церковно-христианских. Вообще, граф был очень религиозным человеком: останки людей, которые откапывал, — он отпевал и потом перезахоранивал. Советские археологи любили пинать его за то, что тот "перепутал слои". Но Уваров воздавал должное усопшим, а советские археологи, которые "не путают слои", всё просто сгребали в отвал как мусор.
Уварова я прочёл всего, включая неопубликованное. И долго ничего не печатал, просто изучал. Параллельно занимался Оптинским архивом. Меня интересовало русское старчество в его лучших проявлениях. Здесь я упомяну покойного Алексея Червякова, который раньше описывал фонды в Отделе рукописей Ленинки, он ввёл меня в изучение оптинской проблематики.
И третий момент: ещё будучи студентом Историко-архивного института, я захотел понять древнерусскую историософию, по которой тогда, в конце 1980-начале 1990-х годов ничего толком не было написано. Стал внимательно читать русские летописи, сверяя их с Библией. И тогда я осознал, что древнерусская культура мыслила себя как непрерывное продолжение библейской традиции. Регулярно посещая богослужение, я обнаружил там все эти отражения. Так у меня сложилось некое объёмное видение. С определённого момента я словно получил некий ключ к дешифровке тех средневековых посланий, которые не утратили своей актуальности до нашего времени. Долгие годы меня совершенно не волновали собственные идеи, мне хотелось узнать "как на самом деле", актуализировать то, что неадекватно понимается в силу многочисленных аберраций. Постепенно я стал публиковать разные тексты, которые теперь складываются в книги.
"ЗАВТРА". Каков метод работы? Ты поднимаешь проблему и углубляешься в неё или же работаешь на стыке, параллельно занимаясь несколькими темами?
Р.Б. Узкие специалисты теряют ясность зрения, перестают учитывать контекст, в котором существуют, перестают замечать связи. Темы раскрываются в их культурном бытии, для чего их нужно охватывать в целом. Для этого необходимо переключаться с одной темы на другую, потом возвращаться к прежней и смотреть на неё уже новыми глазами. В этом мой метод: заниматься многими вещами, но периодически.
Символика — ключ к духовному опыту. Невозможно адекватно интерпретировать духовный опыт других людей, тем более, давно ушедших поколений, если ты не знаешь, как живёт символ, как он обогащается новыми смыслами. Ведь духовный опыт постоянно меняется. Очень быстро стало ясно, что символы зависят от контекста. Для того, чтобы истолковать маленькую деталь, ты должен целиком понять композицию. Но ты не можешь охватить всё, если хотя бы в одном не достиг дна. Другого пути, чтобы понять традиционную религиозную культуру, нет.
"ЗАВТРА". А как возник интерес к Запорожской Сечи?
Р.Б. Запорожская тема существует для меня как часть воинского сознания. Сейчас модно рассуждать о связи Церкви и Армии, но никто почему-то не говорит о связи христианства и воинской практики. Христианство мыслит себя сегодня как пацифистская религия. Солдат должен каяться после участия в войне, — и это солдат, а не убийца какой-нибудь! — отсюда делается вывод, что само по себе занятие войной греховно и неблагочестиво. Это большая ошибка. Солдат-христианин действительно должен каяться, но лишь потому что на любое занятие человека накладывается его привычка к греху. И чем бы он ни занимался — написанием икон, пением в церковном хоре, помощью бедным, грех всё равно присутствует. Сама же по себе война — духовная практика, которая доступна абсолютно всем. Если человек занимается аскетикой, творчеством, образованием, ему требуются специальные условия, ничто не должно его беспокоить, иначе процесс может прерваться. С войной противоположная ситуация — её участники (а ими в условиях тотальной войны становится всё население) испытывают такое раскрытие сознания, которое не требует от них особой подготовки. Однако платой за это является риск потерять свою жизнь. Во время боевой операции у человека всё начинает работать по-другому, и, самое главное, снимается противостояние между сознанием и животным началом в человеке. Чтобы выжить на войне, солдат должен обрести цельность, в нём больше нет "плохих" или "хороших" черт, чтобы победить противника в дело идёт абсолютно всё. Если такого объединения "я" не произойдёт — солдат проиграет, его просто-напросто убьют.
И эта целостность никак не противоречит христианскому евангельскому учению. Христос с большой теплотой относился к воинам. Для нас это символизирует фигура сотника Лонгина, который, я убеждён, был тайным последователем Христа, ещё до того, как увидел Его распятым. Участие Лонгина в Крестных страданиях Спасителя было сознательным, в этом состояла миссия, возложенная на него близким окружением Христа. Люди, которые принимали Христа как Мессию, допускали возможность Его смерти, но они верили, что Мессия воскреснет. Было только важное условие в ветхозаветных пророчествах: не должны были повредиться кости Мессии. Лонгин, как посвящённый в тайну Воскресения, должен был проследить, чтобы добровольно принятые Христом муки не перешли определённой границы, когда мог быть повреждён костный состав.
"ЗАВТРА". Одна из важнейших формул книги "Творцы Священной истории": "Желание Евангельской простоты не состыкуется с духом Евангелия и заумными метафорами, исходящими от Христа". Но ведь эта "простота" в некотором смысле тождественна универсальности христианской проповеди. Те же, кто начинали усложнять — зачастую уходили далеко за пределы ортодоксии. Как можно обрести сложность, но не уйти в лже-мудрствование?
Р.Б. Простота Евангелия — ложное впечатление, которое проистекает от удивления его радикализмом. Чем внимательнее мы вчитываемся в Евангелие, тем меньше там простоты. "Творцы Священной истории" родились из моих собственных размышлений над текстом Евангелия, над историей в целом. Это попытка как-то уяснить для себя, в чём же всё-таки смысл исторического существования человечества. Да, я толкую Евангелие, не будучи дипломированным богословом при этом. Но свобода суждения нужна мне не для выпендрёжа, а для того, чтобы будировать поиск истины в моих собратьях, православных, прежде всего. Возможно, кому-то из них откроется гораздо больше и он объяснит свою точку зрения более фундировано. Буду только рад.
