Тогда вот этот [?]Нет? Так, значит, третий.
[?]Творец, но как закручен Твой сюжет!
Как тычешь Ты меня в чужие двери!
Я захожу, а никого там нет:
лишь ветер в окна, тени на портьере.
А ведь разгадка где-то в двух шагах[?]
[?]Смеркается, и вечер фиолетов.
Ну дай под дых, чтоб выдохнулось: - Ах! -
И чтобы - навзничь.
И - ответ ответов.
* * *
Я не забыл тот быт Москвы аляповатой
купеческих колонн и башенок внашлёп,
июлей расписных с их непромытой ватой[?]
Зобастых воробьёв мелкоголосый трёп.
Я до сих пор люблю её рысцу-походку,
её горбатый мир Солянок и Тверских.
Разлив на холоду - "Столичную" в охотку.
И женские меха, и изморось на них.
Как мил мне дробный бег служилого сословья
по хрусткому снежку. В обманной темноте
утрами февраля, у года в изголовье,
когда бессветны дни, но всё ж уже не те!..
И хмурая душа опять как будто юна.
И снегом щёки трёт, вертясь на каблуках.
А девушка-дичок, лимитчица, фортуна,
хохочет, проходя, и ускоряет шаг.
Москва теперь не та. И я, признаться, тоже.
Но всё равно нет-нет и вспомнится врасплох -
Сокольники, пломбир, Горзенко краснорожий,
коньков змеиный свист, подруги жаркий вздох.
А то квадриги скок поверх сухого лета
да гумовских рядов хозяйственный растыр.
И перезрелый флаг над крышей Моссовета,
Бессмысленный в своих размерах
"Детский мир".
Прости меня, Москва, - я выборочно вижу.
Нет-нет да и прельщусь минутною красой.
Но вот опять идёт, подходит ближе, ближе
лимитчица с распущенной косой[?]
* * *
Математики любят стихи
за внезапную точность детали.
Только мы-то ведь не лопухи,
мы заранее всё просчитали:
и нагрузку на площади строк,
и присадочный выход металла.
А три гайки, заваренных впрок,
чтоб конструкцию не расшатало?
У поэзии свой сопромат.
Но при самом надёжном раскладе
всё решает конкретный формат -
суть размеры души и тетради.
Математики любят стихи
За симметрию веса и меры.
И за лепет сплошной чепухи[?]
За блаженные наши химеры.
* * *
Опять метели по окошкам бьют.
Закончилось пространство за деревней.
В печной трубе то басом запоют,
то заведут псалом совсем уж древний.
Ночами страшно: в сенцах кто-то ждёт.
Хрустит полами, скинул рукавицы.
И время то на цыпочках пройдёт,
то вскинется, чтоб вдруг остановиться.
Ну страсть как мы пугливы по ночам!
Мерещатся вампиры и анчутки.
А дом устал, и холод по плечам.
И уши стали невозможно чутки.
Часы стучат. Сопит за печкой мышь.
Кряхтит сундук от хвори и усушки.
А ты лежишь, стареешь и не спишь.
И козьей шерстью пахнет от горнушки.
Как мне себя на жизнь уговорить
в такую темь, в такой бездонной хляби:
огонь зажечь, кулеш себе сварить,
спиною привалиться к тёплой бабе?
* * *
Когда июль в сиянии листвы
пойдёт кружить, богатый и пятнистый,
крапива встанет выше головы
и на берёзах заблестят монисты, -
о, как мне жалко станет этих дней,
которые совсем ещё в начале:
как будто нет и не было родней,
и горше мне не выпадет печали!
Жизнь удалась, отсчёт идёт на дни,
на тусклый глянец заскорузлой груши,
на имена утраченной родни
и на июль, кружащий у Сухуши.
Туда взглянул - глаза полным-полны
смещеньем света, трепетом и блеском.
И грозным ощущением страны,
летящей над бабуринским пролеском.
* * *
Дожить до августа - и на год стать старей.
У возраста свои пустые заморочки:
следить за кувырканьем сизарей
и жизнь перебирать от самой первой строчки.
То в столбики сводить достойные дела,
то подбивать нули на допотопных счётах:
тут получил с лихвой, а здесь недодала[?]
Зато я состоял при всех её работах.
Откуда ж эта злость и стиснутый кулак,
и пьяных голубей растрёпанная стая?
Паденье-кувырок - и этак, и вот так[?]
А я сижу себе, блокнотики листая.
* * *
О чём жалеть? Покуда ходим сами.
Котёнка в воскресенье завели.
Летят недели - свист над волосами[?]
А мы живём, как прежде, от земли:
лучок, стручок, немного семенного.
Купили в лавке медный купорос,
К нему кистей и таз, того-иного -
побелим подпол. Вот когда - вопрос.
Но дни просты и ночи без испуга.
Хватает гречки, да и яблок впрок.
Утрами будит гулкая округа
далёким ворошением дорог.
Люблю стиха уверенное зренье,
его повадку и уменье быть.
Ведь, в сущности, стихи лишь повторенье
того, что и без них не позабыть:
вот этой жёсткой и добротной стыли,
сухой травы на глохнущей земле.
Вот этой жизни мелочных усилий[?]
И вроде бы слегка навеселе.
* * *
Как хорошо влюбляться в слово,
в свой возраст, в женщину в окне,
перечитать всего Белова,
следя за тенью на стене!
Как хорошо уснуть усталым,
проснуться вдруг из января -
в апреле, ветреном и талом,
и, силы сразу наберя,
задумать три больших романа,
достать конторскую тетрадь
и стилем Генриха унд Манна
страниц пятнадцать намарать.
Забросить всё - и выйти в слякоть,
забыть названья дней и книг,
и ни о ком навзрыд заплакать
от малых радостей земных,
потом заняться пустяками,
простить за что-то всех и вся,
охолодалыми руками
за домом яблоню тряся.
* * *
Огромное - многоквартирный дом -
смещалось время в гомоне и плаче.
И я, войдя в наследственный Содом,
не мог, конечно, в нём прожить иначе.
Признаться, я не очень и хотел:
мне время оказалось по размеру.
Я в нём шустрил, дурил и колготел,
и принимал творение на веру.
Мне подфартило. Я принадлежал.
Я представлял себе размеры мира
и понимал, что он меня держал
покамест не всерьёз, а для блезира.
Блажен, кому назначено судьбой
войти в число стоящих у дороги:
она сама возьмёт его с собой
и приведёт к искомому в итоге.
Я не вошёл. Мне предстояло ждать.
По мелочам проматывать наследство,
чтоб и себя, и время оправдать
за наше слишком близкое соседство.
* * *
Леса стоят в осеннем злате,
в своей заносчивой красе.
Откуда вдруг такие платья
в обычной средней полосе?
