в дневнике пятёрок стройная череда.
Так бы жить да жить, вот только стряслась беда,
как-то утром она пропала невесть куда.
недоела завтрак, не убрала постель,
побросала в сумку масляную пастель,
прогуляла школу, вечером не пришла.
Через месяц мы занавесили зеркала.
Как у нашей средней волосы - шёлк и лён,
и в неё всё время кто-нибудь был влюблён.
возвращается к ночи, тащит в руках цветы,
в институте - опять завал и одни хвосты.
как-то мать закричала - "чёрт бы тебя побрал!",
вот она и ушла отныне в глухой астрал,
целый день сидит, не ест и почти не пьёт,
со своей постели голос не подаёт.
а когда уснёт - приснится ей Ишь-гора,
а под той горой зияет в земле дыра,
а из той дыры выходят на свет ветра,
да по той горе гуляет её сестра.
в волосах у неё репейник, лицо в пыли,
а кроссовки - что затонувшие корабли,
и она идёт, не тронет ногой земли,
обернётся, глаза подымет - испепелит.
Становись водой, говорит, становись огнём,
мы с тобою тут замечательно отдохнём,
тут котейка-солнце катится в свой зенит,
тут над всей землёй сверчок тишины звенит.
тут ночами светло, да так, что темно в глазах,
оставайся всегда во сне, не ходи назад.
Как для нашей младшей песни поёт сова,
колыбель ей мох, а полог её - листва,
у неё в головах цветёт одолень-трава,
ни жива она, наша младшая, ни мертва.
танцевали мавки с лешими под окном,
увидали крошку, спящую мирным сном,
уносили на ночь деточку покачать,
покачали - стало некого возвращать.
баю-баю, крошка, где же твоя душа?
потерпи немножко, скоро начнёшь дышать.
унесли понежить - видишь, опять беда,
баю-баю, нежить, в жилах твоих вода.
ребятёнок милый, глазки - лазорев цвет,
не страшись могилы, мёртвому смерти нет.
Колыбель ветра качают на Ишь-горе,
и встаёт сестра, и машет рукой сестре.
Мама, мама, мне так легко и слепит глаза,
на ладони сверкает пёстрая стрекоза,
здесь застыло время, время вросло в базальт,
и мне так обо всём не терпится рассказать.
тут тепло, светло, у вас не в пример темней,
не пускай меня скитаться среди теней,
не крести меня и именем не вяжи,
не люби меня, чтоб я не осталась жить,
не давай мне видеть свет ваших глупых ламп,
не люби меня, чтоб я убежать смогла,
позабудь меня, пока я не родилась,
отмени меня, пока не открыла глаз,
потому что, даже если я и сбегу,
не хочу остаться перед тобой в долгу.
Автоответчик
у автоответчика, судя по голосу, астма,
бронхит, ринит, хронический тонзиллит,
и он бормочет: "Всевышнему не до вас, мол,
оставьте молитву, он вам перезвонит".
но вот до конца исчерпывается лимит,
и, пользуясь представившимся моментом,
ты вместо давно навязших в зубах молитв
клянёшь никогда не доступного абонента
за то, что такая жизнь равнозначна смерти,
такое пекло внутри, что хоть в петлю лезь.
и если уж заповедал "в меня поверьте",
то пусть докажет, что он в самом деле есть,
хотя бы раз не поленится и ответит!
и всё накипевшее, брызжа слюной, рыча,
выплёвываешь истошностью междометий,
и трубку швыряешь с грохотом на рычаг.
затем выдыхаешь устало "ну, слава богу,
я всё-таки с ним отважился поговорить".
и замирает на миг часовая бомба,
которая скоро рванёт
у тебя
внутри.
Герда
Вот представь, идёшь ты по тёмной улице,
потерялась в городе - не ищи,
где-то дома бабушка ждёт-волнуется,
выключает радио, стынут щи.
А твоё лицо от мороза белое,
на пушистой шапке искрится снег,
что бы ты с собою теперь ни сделала,
всё равно отыщешься по весне.
Ты - сплошное "вряд ли": улыбка нервная,
голос слишком тихий, рука дрожит,
если бы тебя не назвали Гердою,
ты бы и не стала, наверно, жить.
А тебе по паспорту - восемнадцатый,
по глазам - не меньше, чем тридцать три.
Вот представь, допустим, любила братца ты,
вырезала буковки на двери,
бабушка забрасывала вопросами,
начинала плакать, ворчать, бранить.
Вы себе казались ужасно взрослыми,
буркнув неразборчиво "извини",
да ныряли из дому в омут улицы,
чтобы не выныривать до зари.
А потом он вырос и чуть ссутулился,
приучился хмуриться и курить.
Вот представь, он вышел за сигаретами,
а когда вернётся - не знает сам.
А в твоих наушниках песни Летова,
встречные машины - по тормозам.
Город прокажён, обезжизнен, выстужен -
ледяной занозой застрял в груди.
Вот найду и всё ему прямо выскажу,
что это за мода - не приходить?
Где же его носит, помилуй Господи,
прямо хоть из дому не выпускай!
Ветер вымораживает до косточек,
рельсы прозвенели - ушёл трамвай.
Вот представь: в окно запулили камушком,
стёклышки рассыпались горстью страз,
из осколков "Вечность" сложила бабушка,
впавшая на старости лет в маразм.
На асфальт - окурки, плевки, проклятия,
к небу - никотиновый фимиам.
Вот представь, найдёшь ты свою Лапландию,
обморозишь ноги, напьёшься в хлам,
свалишься в сугроб да уснёшь, и вот тебе -
тут тебе и вечность, и Кай, и снег.
Может, ты проснёшься, а может - оттепель,
всё равно отыщешься по весне.
Где-то дома к бабушке мчится "скорая",
где-то на столе остывает чай.
И чего забыла ты в этом городе,
если больше некого повстречать?
Пятикнижие
ПРОЗА
Ирина Богатырёва. Товарищ Анна . - М.: АСТ, 2011. - 320 с. - 3000 экз.
Где-то в далёкой Москве совершается непонятный путч, а маленькая девочка на опустевшей волжской базе болеет ангиной. Пройдёт немного времени - и страна изменится, и вырастет девочка, и что-то уйдёт безвозвратно[?] Лучше всего Ирине Богатырёвой удаются небольшие, тёплые вещи о том, что она хорошо знает и любит. Другие её рассказы передают взгляд туристический, мимолётный - не важно, тур это по скандинавским странам или поездка автостопом на Алтай. Повесть "Товарищ Анна" писалась с иной задумкой. В ней есть мысль, недостаточно ещё выношенная, и прорывающаяся наивность, которая идёт от неукоренённости, оттого что "тьмой нашей истории" Богатырёва считает начало XX века. Это литература молодёжная, но не глянцевая и не жестяная - тем она и интересна.
ПОЭЗИЯ
Анатолий Гелескул. Огни в океане / Переводы с испанского и португальского. - М.: Центр книги Рудомино, 2011. - 512 с. - 2000 экз.
Сборник "Огни в океане" стал памятником переводчику Анатолию Михайловичу Гелескулу, скончавшемуся в конце ноября прошлого года. Памятник этот очень красив. Удивительно точно выбрана обложка книги: мирная гладь океана на ней рифмуется с небом, а парусники - с облаками. Но большего восхищения достоин сам сборник: великолепная подборка стихов, звучностью и гармонией похожих на песни; умные и тонкие эссе Гелескула, дающие абрис не только личности каждого поэта, но и вдумчивый, живой очерк эпохи. Глубокие корни народной испанской поэзии создали тысячелетний почвенный слой, которым питалась затем не только испанская, но и европейская книжная лирика. В России первый же перевод "испанцев" - романс о графе Гвариносе, переложенный Карамзиным, - стал песней яицких казаков. Гелескул работал так, что преображение испанской песни в русскую кажется закономерностью. "Перевод - дело любовное", - говорил он. Добавим: при таком богатстве таланта любовь творит чудеса.
