И костёр запалю, попирая минутный мой страх,
И пойду, улыбаясь, по саду обыденным шагом,
Согревая заветное яблоко в тёплых руках.
Карта мира с изнанки
Ангелина САБИТОВА
* * *
Горизонт, намокнув, свернётся в локон,
по планете задлится молчание виноградной лозой.
Щуплый свет осьминого ползёт по окнам
и маячит в проёме снов переливчатой стрекозой.
Открывать тетрадь и писать в ней клюквой,
по-тарковски учиться траве с азов,
но молчание сужается до размеров буквы
и становится мелкое, как Азов.
* * *
Чувствуешь? Эта зима собирает в нас пыль.
Воздух кашляет, злится и не даёт дышать.
Все бездомные кошки покинули монастырь
и смотали к востоку – наверное, умирать.
Ну а я что? Осталась в коротком наедине.
Ты уснул, за тобой вслед выключилась Земля.
Птицы злятся и перья оставят зиме,
похоронят в сугробах до прошлого сентября.
Я не знаю, на чём стою и за что держусь.
Ветки с сосен летят и падают маслом вниз.
Карта мира с изнанки являет собою туз
при игре в дурака. Мухи ломятся за карниз.
Ночь поёт, а музыка – окаёмка нот.
Nota bene! Ты тоже моя кайма.
Одесную – зачитанный «Идиот»,
ошуюю – замыленная зима.
Кистепёрое дерево гнётся, глотая пыль,
все бездомные жмутся друг к другу спиной
за спиной километров и прочих миль.
Я не знаю, ну как засыпать второй?
* * *
эта музыка слов слепа,
эта музыка зренья немая,
только сердце звучит па-па-па,
так стучат колёса трамвая
и по рельсам струится свет,
и змеится вода золотая.
эта музыка прежних лет
растает
я создам её заново из
глубины твоего осязания.
воздух синеголос и сиз.
Расстояний
нет и не будет, но есть
музыка между нами.
осязай эту лёгкую взвесь
снами
эта музыка спросит – ты здесь?
и, конечно, ответишь – навечно.
но так сходят трамваи с рельс
на своей бесконечной
конечной.
Евгений Ельчин. Сталинский нос. - М.: Розовый жираф, 2013. – 176 с. – 5000 экз.
Мальчик по имени Саша Зайчик живёт в коммунальной квартире в Москве, где на сорок восемь человек (спасибо, что не комнаток) всего одна уборная. Папа у Саши – заслуженный работник НКВД, а мама – американская коммунистка, но они всё равно живут в самой обычной кошмарной коммуналке! Правда, мама умерла, а папа доблестно разоблачает врагов народа, но в какой-то момент находятся желающие разоблачить его самого. Бедный Саша Зайчик тут же с пустыми руками оказывается на улице, потому что их комнату захватывает настучавший на папу сосед. Чтобы переночевать, Зайчик бредёт к родной тётке, но та его прогоняет, отделавшись копейками, которых хватит на трамвай. На следующее утро Саша, у которого откуда-то из воздуха соткался школьный портфель, едет в школу весь в мечтах, что сегодня его примут в пионеры, а папу, конечно же, немедленно отпустят – ведь они с папой беспредельно верят в коммунизм и лучезарного товарища Сталина! Но вместо этого в школе разворачивается форменная вакханалия предательства, в котором участвуют омерзительный директор, кошмарная учительница, замороченные дети, жуткий чекист и запредельной гнусности Сталин, отчётливо похожий на собственный отталкивающий образ в нарциссических фантазиях на тему войны, которые сваял Никита Михалков. Даже мотив с расколотым бюстом вождя, который чуть не прикончил бедняжку Зайчика, кажется навеянным "Предстоянием".
Чего эти отчаянно плохие люди хотят от заплутавшего Зайчика? Читатель, вероятно, уже догадывается, что настолько отъявленные злодеи могут хотеть только одного: чтобы Саша отрёкся и стучал. В этом кромешном аду есть единственный благородный персонаж – и, по странному совпадению, единственный еврейский мальчик в классе, которого нееврейские дети гнобят и презирают, чтобы не умничал, а директор, забыв, что на дворе тридцатые годы ХХ века, ведёт себя как натуральный антисемит. У Бори Финкельштейна тоже арестовали родителей, но его дядя и тётя оказались не такими подлыми трусами, как дядя и тётя Саши Зайчика, и взяли его к себе. И вот теперь он против прихвостней «отца народов». А Зайчик должен решить, будет ли он стучать или будет против. Поскольку гадкие дети в школе дразнят Сашу Американцем, есть надежда, что он вспомнит о человеческом достоинстве, которое унаследовал по демократической линии, и стучать всё-таки не будет.
Может возникнуть вопрос: для чего это написано и назначено читать детям? Ответ: «чтобы раскрыть глаза» – увы, никак не подходит. Обо всём этом – о бездушных учителях, о стукачестве, коммунальном быте, требовании отречься от родителей и стойкости, о бесконечной вере в правоту партии и духовном прозрении – о повседневности в годы террора, уже написал, например, Борис Васильев в повести «Завтра была война». Только он написал – не так. Его, родившегося в 24-м, совсем не так крутило страхом, как Ельчина, родившегося в 56-м. Попробовал бы кто-нибудь гнобить его евреев! Оплевать его русских! Или просто провести такое разделение в интернациональном классе! Его подлая учительница Валендра – не параноидальная маньячка, а ограниченная и чёрствая, но вполне реальная женщина. Его коммунисты не фанатично верят в дело партии – они страдают, чувствуя её неправоту. Можно сказать короче: Васильев пишет о живых людях, веривших в мечту и почувствовавших её несовершенство. А от сюрреалистических писаний Ельчина тянет мертвечиной, словно гнилой сыростью подвала, в котором злобный чекист вербует трепещущего Зайчика.
Так зачем? Послушаем, что пишет в конце книги сам Ельчин. Он не церемонится. Он привык, что публика в России проглотит всё. Однажды, в брежневские времена, к Ельчину пришёл сотрудник КГБ и начал вербовать. Повербовал и ушёл. А страх остался. «Страх этот особый, он сидит у меня где-то в области желудка, и хотя я давно живу по другую сторону океана, он не слабеет. Этот страх у меня, как и у моих родителей и у всех тех, кому довелось жить в СССР, если им, конечно, не стыдно в этом признаться, сформировался много лет назад. Всем известно, что масштаб происходившего под руководством Сталина – массовых убийств, сети концентрационных лагерей, депортации целых народов – оказался возможен только благодаря соучастию всего населения СССР».
Далее следуют взаимоисключающие параграфы: «мы делали вид, что верим в идею коммунизма» и «мой отец был убеждённым коммунистом», а сотрудник «Мемориала» Борис Беленкин спешит вставить свои пять копеек о том, что надо публично покаяться. Не ясно только – кому. Ведь не все были убеждёнными коммунистами, не все даже делали вид, что верят в идею коммунизма, и уж тем более не все причастны к массовым убийствам. Человек за океаном напуган брежневскими чекистами настолько, что думает: если кто-то говорит, будто жил в СССР и не трясся от страха, – то это оттого лишь, что ему стыдно признаться.
Итак, в лучшем случае эта книга написана потому, что у страха глаза велики, и Ельчин пытается таким образом вытеснить навязчивую идею. Это сравнительно безобидный вариант, хотя читателю не стоит принимать роль психотерапевта. Но есть другая возможность, и она гораздо больше похожа на правду: Ельчин за океаном хладнокровно работал на заокеанскую публику, которая благосклонно приняла его байку, будучи совершенно не в курсе реальных событий, среагировав лишь на безотказные маячки: «хороший еврей», «тоталитарный режим» и «кровавый Сталин». К тому же главный герой, которому как бы надо сопереживать, – наполовину американец. Итого: в 2012 году «Сталинский нос» получил престижную Медаль Ньюбери, а The horn book magazine, журнал, посвящённый детской и подростковой литературе, назвал её лучшей книгой 2011 года.
Так любовь к доллару победила надуманный страх. Закон рынка: кто успел – тот зайчика и съел.
