Александр Блок - Том 5. Очерки, статьи, речи

Гибкость и легкость переходов свойственна самым чистым душам. В «Фейных сказках» есть тот желанный и отдохновительный аромат приближающейся весны, когда по нежно-голубому небу проходят легкие, почти кажущиеся облачка, и привольно дышать, и не тревожит ни одна знойная мысль. Это — детский возраст весны, до первой грозы.

Февраль 1906

С приложением сборника стихотворных переводов «Парнасцы и проклятые». С.-Пб.

Большая часть стихов г. Ник. Т-о носит на себе печать хрупкой тонкости и настоящего поэтического чутья, несмотря на наивное безвкусие некоторых строк и декадентские излишества, которые этот поэт себе позволяет. Легко и совсем пропустить эту книгу, по безобразной внешности ее, по корявости строк, выпадающих при беглом просмотре, по невзрачному эпиграфу и сомнительному псевдониму. Но, вдруг заинтересовавшись как-то, прочтешь, — и становится хорошо, и не веришь, что прочтенное писал г. Никто (см. стр. 3). Совсем новое, опять незнакомое чувство, как бывает при неожиданной встрече.

Новизна впечатления вот в чем: чувствуется человеческая душа, убитая непосильной тоской, дикая, одинокая и скрытная. Эта скрытность питается даже какой-то инстинктивной хитростью — душа как бы прячет себя от себя самой, переживает свои чистые ощущения в угаре декадентских форм.

Это декадентство и засоряет сразу глаза пылью «эмалевых минут» и «черных зал». Но обманчивая приторность таких слов нисколько не старит юную музу г. Ник. Т-о.

Совершенной новизной символов радуют стихотворения: «У гроба» (стр. 7), «Двойник» (8), «Июль» (11, 17), «С четырех сторон чаши» (32), «Опять в дороге» (38), «Далеко… далеко…» (43), «Под зеленым абажуром» (54). Хороши стихи тютчевского духа («Листы» или сонет «Июль»). Совсем своеструнны осенние песни («Сентябрь», «В дороге»). Привожу целиком прозрачное стихотворение «Тоска возврата» (стр. 49):

Переводы Ник. Т-о составляют целую небольшую хрестоматию преимущественно французских поэтов. Следует отметить способность переводчика вселяться в душу разнообразных переживаний, — но рядом с этим бледность иных переводов (например, бодлэровского «Spleen» («Quand le ciel bas et lourd…»)[163] или верлэновского — «Colloque sentimental»).[164] Впрочем — последнее не всегда. Разнообразен и умен также выбор поэтов и стихов — рядом с гейневским «Двойником», переданным сильно, — легкий, играющий стиль Горация и смешное стихотворение «Сушеная селедка» (из Ш. Кро).

Хочется, чтобы открылось лицо поэта, которое он как будто от себя хоронит, — и не под наивным псевдонимом, а под более тяжкой маской, заставившей его затеряться среди сотни книг, изданных так же безвкусно и в таком же тумане безвременья. Нет ли в этой скромной затерянности чересчур болезненного надрыва?

Февраль 1906

Томы I–V. Издание Саблина, Москва, 1903–1906

Только что вышел пятый томик Шницлера в издании г. Саблина. Русская публика знакома с ним давно, особенно по «Зеленому попугаю», который переведен по крайней мере трижды. Тем не менее Шницлер, пожалуй, один из наименее важных современных западных писателей, с которыми нам надлежит знакомиться. Этот даровитый венец — до мозга костей психолог и литератор. Схемы его совершенно элементарны: его занимают те азбучные движения души, которые стали вовсе незанимательны после Достоевского и даже Метерлинка. Нам этот тип совершенно неизвестен; лучшие из нас уже умеют читать, а не почитывать. Русскую литературу не перелистаешь и не пробежишь между делом, а Шницлера можно читать в гостиной между двумя визитами и разыгрывать на любительской сцене. Талантливый Шницлер — красивая бабочка: если и залетит высоко, так сам не знает почему и зачем; средний Шницлер — о, ужас! — культурный Шпажинский. Непонятно, как Брандес решился назвать «гениальным писателем» Шницлера, на которого со спокойной совестью можно налепить ярлычки: '' эпикурейский индивидуализм'', «психологический импрессионизм». Увы, все это справедливо и уже замечено всеми «зауряд-критиками». Пока пишет Шницлер, его читают, критикуют, представляют на сцене, — а перестанет писать — и забудут. Открывались для Шницлера какие-то «возможности» («Зеленый попугай», «Женщина с кинжалом»), ибо «сын красавицы Вены» от талантливости чуток, а всем чутким людям в Европе теперь ясно, что под ногами — горячие уголья. Но, чтоб ходить по ним, Артур Шницлер приобрел себе венские ботинки из толстой кожи и действительно продефилировал в них под гром аплодисментов, да так, что и публика осталась довольна и писатель себе ног угольями не повредил. Лицо Шницлера на портрете — самоуверенное, спокойное, пожалуй — сильное. На нем отразились черты его произведений: невыстраданность, легковесность и неодухотворенность. Вот почему Шницлер не современен и писания его безвременны, как легкий, талантливый фельетон.

Издателя можно упрекнуть в посредственных переводах и в крайней небрежности: драма «Забава» — вещь известная, но зачем же дважды угощать ею читателя, сначала в первом, а потом в пятом томе? И без того все издание стоит непомерно дорого.

Февраль 1906

Часть I, вып. 1 (народная словесность), вып. 2 (история литературы с XI по XVIII в.)

СПб., 1906

В наше время всякий новый учебник истории словесности должен быть принят со вниманием. Если вообще эта дисциплина не выработала точных методов, то, в частности, в России она далеко не стоит на высоте современных научных требований. До сих пор у нас популярны всего три сочинения, более или менее охватывающие весь материал. Это — Порфирьев, — почти хрестоматия, без всяких научных обобщений; Галахов — давно устаревший; и, наконец, — Пыпин — четыре объемистых тома, написанных многословно, сухо и отрывочно; последняя «история литературы» считается все-таки лучшей, несмотря на то, что представляет из себя собрание отдельных статей (преимущественно из «Вестника Европы») с публицистическим привкусом и недостаточно связанных между собой. Из сказанного ясно, что маленький учебник проф. Сиповского, хотя и приноровленный к «новым программам средних учебных заведений», составляет вклад в русскую филологическую и педагогическую литературу. Вот его преимущества: прежде всего автор, ученик академика Александра Н. Веселовского и представитель «эволюционного» метода (его родоначальник — Брюнетьер), хорошо осведомлен в методологии своей науки и, несмотря на краткость и популярность изложения, дает понятие и о ней (например, в главе «Изучение народной поэзии»); кроме того, обоим выпускам предпослано по нескольку глав общего характера, в которых, с должной осторожностью выводов, изложены основные понятия о высшей и низшей мифологии, о «двоеверии», о делении истории русской литературы на периоды. Сокращая изложение насколько возможно, Сиповский дает обильный и разнообразный материал; это достигается отчасти отсутствием прежних историко-литературных несоразмерностей: так, например, мало интересному для русской истории духовному оратору XII века, Кириллу Туровскому, Порфирьев и Филонов уделили по 11 стр., а Буслаев (в краткой «Исторической хрестоматии») — 7 стр. Вслед за ними учителя заставляли гимназистов подолгу останавливаться на Кирилле — до заучивания отрывков наизусть. Сиповский уделяет ему всего IS стр. в учебнике и около 5 стр. в своей «Исторической хрестоматии», на которую постоянно ссылается (к несчастью, последняя — по цене менее доступна). Несмотря на экономию места, сам проф. Сиповский признает недостатком учебника его сравнительно большой объем. «Но, — замечает он, — никто не мешает г. преподавателю сокращать учебник в пределах программных требований… Если эти пропущенные места будут прочтены хотя бы двумя-тремя учениками в классе, — они, может быть, свое дело сделают…»

И по этому поводу можно похвалить составителя за расположение материала; в прежних гимназических учебниках все сколько-нибудь наводящее на обобщения печаталось отдельно, так что преподаватель с удобством мог требовать от учеников знания одних фактов, пренебрегая остальным; в книге Сиповского обобщения тесно связаны с фактическим материалом, так что преподавателю, пожалуй, труднее произвольно сократить учебник, чем принять его в целом и усвоить это целое себе и классу, хотя бы вкратце. Уже в этом одном заключается педагогическая ценность книги, преследующей именно педагогические цели. Изложение — живое и популярное; к второму выпуску приложена довольно полная библиография. Хочется заметить только одно: говоря о слиянии изящной литературы с народным творчеством в поэзии Кольцова, Никитина, Некрасова, — Сиповский упоминает еще Алексея Толстого. Если даже такое слияние действительно совершающийся факт, а не только «чаянье» (что еще сомнительно), то А. Толстой в нем наименее повинен. Едва ли его дворянская поэзия имеет много общего с народной. Лучшее, что можно сказать про него, — это, что если народ — Гомер, то А. Толстой — Вергилий. Стоит сослаться на такого знатока русской речи, как академик Соболевский, который, приводя в своей «Истории русского языка» некоторые, будто бы народные, выражения А. Толстого (вроде: «кто мы такие сутъ») называет их «уродливыми». Да и не одни ученые наблюдения, а просто слух и чутье заставляют осторожней относиться к языку А. Толстого.