Мало того, эта работа вышла под эгидой Московского бюро по правам человека. А директор этого Бюро — Александр Брод, члены совета — Леонид Жуховицкий, Александр Рекемчук — кто тут русский? Да разве они напечатали бы неправду, не выгодную себе!
Но у Сарнова ушки на макушке, он самый чутконосый критик наших дней. Он не верит даже своим соплеменникам и друзьям.
Тут надо осветить эту фигуру поярче. Критик всю жизнь одержим буйными страстями. Их три. Его первая большая страсть — патологическая любовь к писчей бумаге. Честно признаётся: "Я с детства питал какую-то странную необъяснимую любовь к тетрадям, блокнотам, записным книжкам — вообще к бумаге". Думаю, что никакой загадки тут нет. Просто уже тогда в подкорке жила мечта писать и писать, печататься и печататься, притом — как можно больше. Так что, точнее сказать, тут не любовь к бумаге, а страсть к его поглощению своими письменами. В советское время эта страсть удовлетворялась слабовато, выходили у Сарнова книги не часто и были страниц по 100-200-300, ну, от силы 350. Зато уж ныне, когда нет никакого контроля и цензуры, он развернулся! Вот книжечка "Скуки не было" — 700 страниц (41 печатный лист), и это только первая часть воспоминаний, вторую я не видел. Да уж наверняка не меньше. Затем одна за другой выскочили фолиантики в 600 страниц (38 п.л.), в 830 с. (43 п.л)... 830 с. (43 п.л)... 1000 с. (52 п.л.)... 1200 с. (62 п.л).... И всё каким форматом! И вот "Феномен Солженицына". Мне дала её посмотреть соседка по даче. Это 845 страниц. Правда, на 3/4 или даже 4/5 она, как и другие его книги, состоит из чужих текстов — от Льва Толстого да Валерии Новодворской. Но это не важно, главное, бумажная страсть удовлетворена полностью!
Кстати, Солженицын тоже был одержим этой страстью. "Раковый корпус" — 25 листов, "В круге первом" — 35 листов, "Архипелаг" — 70, "Теленок" — 50, а там ещё необъятное десятитомное "Красное колесо", "Двести лет вместе" — 66,5 п.л. ...Сопоставимые объемы! А причина такого поглощения бумаги у обоих одна — мания величия: оба уверены, что все, ими написанное, ужасно важно, бесценно и интересно для читателя.
Примечательно, что при такой страсти к писанию Сарнов до сих пор не понимает некоторых простейших правил приличия в этом деле. Например, нельзя же ставить подряд одно за другим имена разных людей. А у него то и дело видим: "у жены Гриши Свирского Полины" — 3 имени... "шандарахнула бы Лидия Корнеевна Веру Васильевну Смирнову" — 5 имён!.. "друг Василия Семеновича Семён Израилевич Липкин" — 5 имен!.. "дневники секретаря Константина Михайловича Симонова Нины Павловны Гордон" — 6 имён!.. "отрывок из письма Татьяны Максимовны Литвиновой Эмме Григорьевне Герштейн" — 6 имён"!
И так далее. Ну, какой гений?
А какими словесами нашпигованы его тексты!.. "Тезаурус"... "флагеллант"... "макабрический"... "каталептический"... "филиация"... "экстраполяция"... "сублимация"... "контаминация"... Уж не говорю о таких более внятных речениях, как "аллюзия"... "оксюморон"... "перифраз"... "эскапад"... Какая учёность!..
А рядом с этой изысканной учёностью — оксюморончики такого пошиба: "Он что, вам в щи насрал!" С другой стороны, некоторые из этих мудрёных слов и даже литературоведческих терминов, что любой критик обязан знать, Сарнов просто не понимает. Например, у него перифраз — это пародийное коверкание, перефразирование какого-нибудь известного текста. Так, уверяет, что где-то когда-то какие-то школьники распевали:
Союз нерушимый голодный и вшивый...
Вот, говорит, вам типичный перифраз. О школьниках тут, разумеется, полное вранье. Это он сам сочинил и просил мамочку напевать ему перед сном. А о перифразе — как раз вшивая неграмотность, ибо это слово означает не коверкание, не перефразирование чужого текста, а совсем другое — иносказание: не "лев", а "царь зверей", не "чемпион мира по шахматам", а "шахматный король", не "критик Бенедикт Сарнов", а "графоман Беня" и т.п. Он не понимает даже столь простого литературоведческого термина, как "гипербола", но писать об этом уже просто тошно.
А вот он потешается над известной надписью Сталина на поэме Горького "Девушка и смерть": "Эта штука посильнее "Фауста" Гёте. Любовь побеждает смерть". Ах, как смешно и несуразно — "штука"! А что смешного? Маяковский не на книге для личного пользования, а в стихотворении для газеты назвал поэзию "штуковиной" да ещё "пресволочнейшей". Да и сам Сарнов буквально через несколько страниц пишет: "Загадочная всё-таки штука — человеческая душа!" Вот так да! Другому запрещается книгу назвать штукой, а для самого бессмертные души — штуки!
Но критик изменил бы себе, если бы ещё и не соврал: "Поэма Горького немедленно была включена в школьные программы". Ведь долгие годы никто и не знал об этой надписи Сталина. В программе были "Песня о буревестнике", "Песня о соколе", "Старуха Изергиль", "Челкаш", "На дне", "Мать", в десятом классе — "Жизнь Клима Самгина". Едва ли хоть что-нибудь из этого Сарнов читал.
И вот при такой-то амуниции Беня берется рассуждать о языке Толстого или Чехова! Где ты у них найдешь что-нибудь подобное хотя бы этим длинным колбасам из пяти-шести имён?
Вторая аномальная страсть Сарнова, как можно было уже догадаться, — ненависть к стране, где он родился, к её строю, к её руководителям. Уже с восьми лет, по собственному признанию, он стал политически развитым антисоветчиком. А из руководителей СССР ненавидит, прежде всего, разумеется, Сталина, при имени которого у критика тотчас начинается приступ падучей, как у известного Павла Смердякова, героя Достоевского. Но это не мешает эпилептику "каждый год пятого марта — в день смерти Сталина — собираться с друзьями и пить за то, что мы его пережили". Каждый год! Это уже сколько раз? 55! И друзья-то уже почти все перемерли, а он всё пьёт...
Сюда же надо отнести и его страстное отвращение к армии, к службе в ней, при одной лишь мысли о чём даже в мирное время меня, говорит, "бросало в холодный пот". Можно себе представить, что бы с ним случилось, если его забрили в армию в военное время, хотя признаётся, что нападение Германии, начало войны он встретил ликованием.
Третья страсть — национальный вопрос. Он у него постоянно свербит с детства. Это какая-то помешанность на национальном в самых разных формах. Уверяет, например: "Мы все — от мала до велика — тех, кто вторгся тогда на нашу землю, называли немцами. Не фашистами, не нацистами, не гитлеровцами, а только(!) вот так, немцами". И через несколько страниц в связи с тем, что Симонов в 1948 году при переиздании в одном стихотворении, написанном в 1942-м, поменял "немца" на "фашиста" с той же одержимостью твердит: "Такая в то время была политическая установка: в 1948-м никакой редактор "немца" уже не пропустил бы". "Установки", приказы, заговоры, как уже отмечалось, мерещатся ему всегда и во всём. И тут же тяжкое клеветническое обвинение: "Эта замена прозвучала тогда чудовищной фальшью. Мы воевали (они воевали!) не с "фашистами", а — с немцами. Только так, и не иначе называли мы тогда врагов. И были правы". Так что, немцы не имели никакого отношения к фашизму?
Вот уж поистине чудовищный вздор! Ведь Беня во время войны был уже здоровым малым призывного возраста и должен бы видеть своими глазами, слышать своими ушами, что в разной ситуации, с разных "трибун" мы говорили тогда и "немцы", и "фашисты", и "нацисты", и "оккупанты", и "гитлеровцы" — где что больше подходило и во время войны, и после. Ничего не видел, ничего не слышал — весь был поглощен страхом перед призывом в армию.
Ну, как можно не знать человеку его возраста, что в первые же дни войны на всю страну гремела песня, в которой были и "фашистская сила тёмная", и "гнилая фашистская нечисть"? А в первых же выступлениях по радио и Молотова, и Сталина тоже — и "фашистская армия", и "фашистское нападение", и "немецко-фашистская армия", и "гитлеровские войска", да ещё и "людоеды и изверги". А почти все приказы и доклады Сталина кончались заклинанием "Смерть немецким оккупантам!" Да ещё слышал ли критик о знаменитой картине Аркадия Пластова "Фашист пролетел", написанной в 1942 году? Наверняка не слышал. Такая живопись ему — до лампочки.
А после войны? Да вот хотя бы знаменитый рассказ Шолохова "Судьба человека". По причине своего отвращения и злобной вражды к писателю Сарнов рассказ не читал. Но мы-то читали и видели там: "немец тогда здорово наступал"... "я в плену у фашистов"... "немецкие танки"... "Ты что ж делаешь, фашист несчастный?"... "эсэсовские офицеры"... "на мотоциклах подъехали немцы"... и т.д. То есть, как хотел автор, так и писал. А ведь это не какой-то доклад, а задушевная исповедь исстрадавшегося человека, и написан рассказ не в 1948 году, как в случае с Симоновым, а уже в 1956-м, и никакой редактор, никакая "установка" не помешали автору называть немцев то немцами, то фашистами, то эсэсовцами. А ведь Сарнову кто-то и верит. Как же! Ему под девяносто, он видел всю войну из окна Елисеевского магазина, наверное.
