препятствовало гегемонии, хотя в некоторых случаях присутствовало более одного фактора. Все четыре указанных фактора отсутствовали только у Нидерландов, Британии и Соединённых Штатов. Затем я выдвинул гипотезу, что в преддверии ликвидации гегемонии (нидерландской, британской и американской) одному из перечисленных факторов предстоит возникнуть вновь.
В главе 4 мы видели, что Нидерланды утратили гегемонию, поскольку голландские имперские и торговые завоевания нарушали стабильные отношения между элитами в метрополии и создавали конфликт между элитами, когда у каждой из них появилась способность блокировать централизованную государственную политику, угрожавшую их частным интересам. Иными словами, упадок Нидерландов был вызван новым возникновением фактора № 1 внутри страны, при этом отдельно взятые элиты приобрели контроль над колониями и торговыми компаниями, которые были автономны от курса центральной власти (фактор № 2). Утрата британской гегемонии, как было показано в главе 5, оказалась более сложным процессом. Колониальные элиты — главным образом в переселенческих колониях — достигли высокой степени автономии (фактор № 2). Однако это имело значение преимущественно благодаря изменению баланса сил между элитами британской метрополии. Это изменение позволило финансовым капиталистам бросить вызов земельным и промышленным элитам (фактор № 1) и проводить политику сохранения низких налогов и высокого курса фунта стерлингов, что ставило в тупик британскую промышленность и препятствовало британским инвестициям в индустриальную и военную модернизацию, необходимую для противостояния восходящим геополитическим и экономическим соперникам Британии, прежде всего Германии и Соединённым Штатам.
Теперь, когда мы рассмотрели траекторию американской политики, вооружённых сил и экономики начиная с 1960-х годов, мы можем выявить те факторы, которые определяют упадок американской гегемонии. В главе 6 мы проследили возникновение конфликта элит в Соединённых Штатах. Как и в Нидерландах, элиты приобрели силы для блокирования правительственных инициатив и предотвращения таких изменений политики, за которые им бы пришлось платить. В отличие от Нидерландов, где структура отношений между элитами трансформировалась под влиянием весомости и богатства голландской империи и торговых связей, в Соединённых Штатах, как мы видели, отношения между элитами перекраивались главным образом внутренними факторами. Это отличие отчасти объясняется соотносительными масштабами экономик метрополии и империи. В Нидерландах размер богатства, получаемого от колоний и торговли, наголову превосходил масштабы внутренней экономики. Америка же представляла собой экономику в масштабе целого континента, в которой прибыли от остального мира играли более скромную роль.
Однако разные масштабы внутреннего и международного бизнеса не конвертировались напрямую в конкретные формы конфликта элит, нараставшего в Нидерландах и Америке в условиях гегемонии. В Нидерландах колониальные богачи, скорее, вливались в структуру голландской элиты, включавшую в себя империю за счёт фамильных сетей, взаимосвязанных друг с другом контрактами. Последние препятствовали тем вариантам принципиальных реформ, которые были необходимы для поддержания нидерландского промышленного и торгового доминирования, формирования доходов и, что ещё более принципиально, координации, необходимой для того, чтобы голландские вооружённые силы могли противостоять восходящему потенциалу Британии.
Элиты США не сталкивались с ощутимыми внешними соперниками таким же образом, как голландцы в XVIII веке или британцы в конце XIX столетия. Американские экономические элиты, наоборот, действовали на внутриполитической сцене, создавая и используя выгодные возможности для собственного воспроизводства посредством корпоративных слияний, а затем финансового дерегулирования. Эти структурные изменения трансформировали интересы элит и векторы конфликтов и альянсов между ними. Это, в свою очередь, позволило элитам присваивать ресурсы и полномочия федерального правительства, а также контролировать рынки такими способами, за счёт которых поглощались или устранялись локальные конкуренты. Подобное политическое и рыночное могущество позволяло экономическим элитам увеличивать свою долю национального дохода и благосостояния за счёт потребителей и трудящихся. Всемирное богатство, обеспечиваемое американской гегемонией, постоянно течёт в Соединённые Штаты, которые откупались от противостояния финансиализации, поддерживая порождаемые этой политикой дефициты внешней торговли и бюджета путём создания новых пузырей для поддержания экономики даже после того, как лопнули прежние. [1024]
Как и в Британии конца Викторианской эпохи, впечатляющее перемещение ресурсов от обычных граждан и государства к экономическим элитам начиная с 1970-х годов («Великий разворот») фатальным образом сокращало поступления, необходимые для инвестиций в поддержание конкурентоспособности инфраструктуры, технологий и трудящихся США с соперниками в остальном мире. Кроме того, экономическая реструктуризация видоизменяла компании, производившие вооружения для американской армии, гарантируя, что избыточный бюджет Пентагона тратится способами, которые более уместны для войны с давно почившим Советским Союзом, нежели для мишеней, которые Соединённые Штаты хотели бы поразить в XXI веке.
Однако ошибочно приписывать американские военные неудачи только последствиям заинтересованности корпораций в поставках для вооружённых сил. Как и в случае с Нидерландами и Британией, у американских военных появлялись собственные «узкие места» (rigidities), а кроме того, они, как и британские военные, реагировали на обеспокоенность общества боевыми потерями. В Нидерландах негибкость в военной сфере была прямым отражениям контроля гражданских элит над воинскими званиями и флотом — этот контроль воспроизводил их власть над внутренними и колониальными постами и привилегиями. В Британии карьерные интересы офицеров сводили реформы на нет, а недовольство гибелью и увечьями британских солдат (хотя это не касалось солдат, которых набирали в колониях) вело к преждевременному окончанию войн в Южной Африке и Крыму и ограничению колониальных начинаний. Всё это тормозило имперскую политику Британии и укрепляло её соперников среди великих держав.
Соперничество между родами войск в вооружённых силах США и карьерные интересы офицеров пересекались с выгодными возможностями заработать у военных подрядчиков и усиливали эти возможности, что порождало непригодные и зачастую бесполезные виды вооружений. При этом после Вьетнамской войны общественная обеспокоенность боевыми потерями в Америке была более глубокой и устойчивой, чем в викторианской Британии, что ограничивало американскую геополитическую стратегию гораздо резче, чем аналогичные настроения в Британии столетием ранее. Военная слабость США, подрывающая геополитическую гегемонию, является совокупным результатом конфликта элит (фактор № 1), который породил армию, вооружённую оружием, не подходящим для решения первоочередных задач, и новой разновидности фактора № 4 — нехватки инфраструктурных возможностей. В сегодняшнем виде этот четвертый фактор отличается от своих проявлений в древности и раннем Новом времени в том, что он является порождением культуры, поскольку отношение американцев к гибели собственных солдат трансформировалось так, что из-за этого сокращался размах боевых действий.
Военные неудачи, промышленная стагнация и негибкость правительства приводили к тому, что единственной сферой, открытой для экспансии и постоянной прибыльности по мере угасания гегемонии, оставались финансы. Однако траектории, по которым они двигались, и последствия этой экспансии для остального мира, у трёх рассматриваемых нами гегемонов впечатляюще отличались. Голландские финансовые новации привели к созданию первых глобальных (или, по
