«Наша биография». Там тоже пели, и довольно задорно, про то, что нам не думать об этом нельзя,
и не помнить об этом не вправе я, — это наша с тобою земля, это наша с тобой биография. Эпическое было мероприятие. Скажу даже так: невъебенный был, как сейчас б сказали, проект.
И этот сериал делала Шергова, вернее, я запомнил только её.
Понятно, что её не очень любили. Речь, конечно, не о нас с дедом, сидевших у дачного телевизора «Ленинград», снабжённого ещё линзой, а о тех, кто её знал в жизни.
Была такая заведующая Отделом рукописей Ленинской библиотеки Сарра Житомирская. Она написала мемуары «Просто жизнь» и, между делом, порицала бывшую свою коллегу, неплохо пристроившуюся «при демократах», и продолжала: «Да не одна же она благополучно существует в наше время, успешно перекрасившись в свободомыслящую личность! Вот кстати вспомнившийся пример. В книге Мариэтты Чудаковой “Литература советского прошлого”, в статье о книге Аркадия Белинкова об Олеше, сказано в одном из примечаний: “В 1967 году Аркадий сказал мне во время одной из встреч у него дома: ‘Мариэтта, я прошу вас запомнить — меня посадила Галина Шергова’. Имя я услышала впервые, но, конечно, запомнила. Может быть, время выполнить долг перед его памятью, назвав это имя”.
Мне это имя — правда, много позже — было знакомо, не в таком качестве, но в достаточно характерном. Пришлось однажды вступить с Шерговой в чисто научный спор, когда я выступила в печати против воскрешения ею в телепередаче, в качестве установленного исторического факта, версии о том, что прототипом пушкинской Татьяны является Наталья Дмитриевна Фонвизина (Ужель та самая Татьяна? // Знание — сила. 1986. № 11). Мы (почему-то с Натаном (Эйдельманом — В. Б.) ездили в Останкино объясняться с Шерговой и заместительницей телевизионного босса Лапина — типичной, не переносящей критики руководящей дамой Стеллой Ждановой, и я хорошо помню тягостное впечатление от этого объяснения, главное же, от самой Шерговой — особенно от того, как она настойчиво старалась придать совершенно неуместный политический оттенок дискуссии на такую нейтральную тему.
А теперь вдова Зиновия Гердта помещает её воспоминания в сборнике мемуаров, посвященных замечательному артисту. А Егор Яковлев предоставляет ей слово на страницах своей, в общем вполне достойной “Общей газеты”…»
Действительно, у самого Белинкова есть фраза «Проф. Я. Е. Эльсберг — один из самых выдающихся и опытных доносчиков в советской литературе. Слова “настоящим сообщаю” — обычная формула, с которой начинался донос. Я это очень хорошо знаю по доносам на меня другого доктора филологических наук, профессора В. В. Ермилова, члена Союза писателей СССР Н. С. Евдокимова, члена Союза журналистов СССР Г. Шерговой. С их доносами меня познакомили при освобождении из лагеря».
Но это сложная история — я доносов этих не видел, а видел только строчку в опубликованном следственном деле, где речь не о доносах, а о допросах, и кто поймёт, какие там были действительные мотивы. Белинков же был человек горячий — стоящий рядом с ним мог легко превратиться в героя знаменитого рассказа Даниэля «Искупление», да не в этом дело.
Я рассказываю не о человеке даже, а о своём впечатлении.
Биография этого человека, в общем, хорошо известна. Внучка кантониста, была сотрудником фронтовой газеты, секретарём комсомольской организации Литературного института, получила Государственную премию… Не в этом, повторяю, дело.
А в этом ощущении властной королевы, которую я видел на экране.
Демоничность ей если не шла, то была как-то естественна.
Юность, война, комсомол, стихи в Литературном институте — она стихи сочиняла, да, документальное кино, интервью на «Эхе Москвы» на прошлой неделе.
1923 год рождения.
Мокрый ветер в лицо хлестал на исходе октябрьской ночи. Новый день на рассвете встал
над землею светло и прочно.
Ну, не сказать, что я сильно всем этим удивлён. Я удивляюсь каждому новому прожитому дню. Наличию Галины Шерговой в нем я не очень удивляюсь — мой дед в девяносто лет тоже сохранял ясность ума.
Я, пожалуй, немного удивлен этому гипнотическому действию Шерговой на меня.
Она как-то напоминала мне василиска.
В общем, я видел иной мир.
Извините, если кого обидел.
20 мая 2014
Девкины бани (2014-05-20)
Был в Москве Девкин переулок.
Его исчезновение показывает то, как расточительны и небрежны москвичи.
Девкин переулок! Другой город хранил бы такое название как зеницу ока, а тут ишь! И нет Девкина переулка. Посёлок Мосрентген есть, улица Газгольдерная есть, а вот Девкин переулок проебали.
И ведь долго к этому шли — в книге Сергея Романюка «По землям московских слобод» есть такой пассаж: «По Ольховской улице можно пройти к бывшему Девкину переулку, теперь части Бауманской улицы. Еще в старой Москве домовладельцы Девкина переулка просили Городскую думу дать их неблагозвучному переулку новое имя, но дума принципиально решила не переименовывать старые московские названия и не удовлетворила их просьбу. Только в советское время это название исчезло — переулок был присоединен к Немецкой улице и исчез с карты города. Название его производили от того, что якобы в нем жило много «девок», работавший на ближней фабрике, но, как это было обычно в Москве, название произошло от фамилии одного из домовладельцев — купца Девкина».
А стояли в том переулке бани, разумеется — Девкины бани.
А ведь раньше никакой бауманской улицы не было, а была Немецкая улица — и этот самый переулок, её продолжение к северу. Или, наоборот, начало.
Сейчас улица Бауманская длинная — от первых домов к метро «Бауманская», затем через площадь на месте обрушившегося в 2006 Бауманского рынка, к дому, где на полированном граните мемориальной доски написано «Здесь (18) 31 октября 1905 года был злодейски убит агентом царской охранки член Московской организации большевиков Николай Эрнестович Бауман».
Катится улица Баумана вниз, к воде-яузе.
Бани, что звались Девкиными, были построены в 1903 году для рабочих «цинкового», как говорили старухи, завода (Московского цинковального завода) — тут неожиданная рифма — есть такое понятие «цинковальная баня».
Всё вокруг — тоже напоминание об этом заводе, рабочие общежития (они тогда звались «казармы»), какие-то служебные здания. Например, в казармах слева от бань жил рабочий поэт Казин, даже Есенин приходил к нему туда пьянствовать.
Здание это сложное, разлапистое, одна его часть сохранила промышленный краснокирпичный цвет, а другая отшукатурена и стала голубой — в ней курсы по реставрации антикварных книги и какая-то ювелирная мастерская, в прочих помещениях Дезинфекционная станция. Оттуда появляются люди с
